Поль Гаден - Силоам
Напрасно Симон думал, что отделался от Минни. Все теперь проявляли интерес ко дню рождения доктора и планам развлечений, за которые отвечала молодая женщина. Даты этого дня рождения никто хорошенько не знал, что-то точное по этому поводу могли сказать только посвященные, так как это обстоятельство, как и все, имевшее отношение к доктору Марша, было окружено тайной, и, странное дело, словно бы могло претерпевать изменения. Но эта тайна лишь удваивала его важность и привлекательность. Не было даже точно известно, что именно готовила Минни, но она была энергичной, активной, как никогда, вечно в движении, то ли по долгу службы, то ли по еще более сильному велению своей фантазии, и с каждым днем она становилась все более вездесущей. Целый день она носилась из коридора в коридор своей легкой беспокойной походкой, и Симон не мог избежать встречи с ней: она останавливала его, чтобы поговорить, на лестнице или в дверном проеме, пристально глядя на него своими смеющимися глазками, словно приглашавшими к какому-то невероятному, быстротечному и живому удовольствию, которое могла доставить она одна. Но тщетно Минни держала свою деятельность в секрете: всем было известно, что она проводит часть времени, «репетируя» с набранными ею любителями, среди которых она теперь производила отбор. Благодаря ей, как говорили злые языки, Обрыв Арменаз становился «малой Академией искусств». Она всем руководила сама: распоряжалась выходом и уходом со сцены, поправляла неловкие жесты, обучала новичков, заставляла самых мрачных быть веселей и проводила репетиции так же ловко, как заправский режиссер. Ее помощники уступали перед таким напором; они повиновались ее приказам, ее непреклонности, может быть, ее обаянию… Проходя по коридору мимо игрового зала, где она работала, можно было услышать ее высокий чистый голос, взвивавшийся над смутным ропотом остальных голосов. Но ничто ее не удовлетворяло. Один из ее партнеров не подходил: не вживался в игру. Другому не хватало чувства, в его голосе не было нужных ноток; этот недалекий толстый юноша мог вообще все испортить.
— Решительно, — сказала она Симону, когда они встретились на дороге, — вы не можете заниматься только вашими баночками с краской. Без вас ничего не получится.
Симон изобразил удивление.
— Да что случилось? Мне казалось, что у вас полный набор?
Она рассказала ему о своих несчастьях. За неделю она все перепробовала: Мюссэ не вытанцовывался, Лабиш был очень пресным, Мольер был ей не по силам…
— Попробуйте Виктора Гюго…
— Слишком романтично…
— Вот именно, будет забавно.
— Но мне бы хотелось чего-нибудь, что заставит плакать!
— Саша Гитри?..[20]
— Я с него начала, и было здорово, но доктор сказал, что ему нужно посерьезней. Веселые вещи приводят его в бешенство.
— Мне казалось, он умен?..
— Именно. Слишком! Чужой ум его утомляет.
— Тогда остается только Казимир Делавинь…[21]
— Вы ужасный человек, — сказала она. — Вы во всем виноваты. Из-за вас у меня ничего не получится!.. Ну да, я попыталась поставить один акт из Шекспира, но мой партнер дурак; у него вечно мигрень, его реплики всегда запаздывают; он смотрит на все, что мы делаем, выпучив глаза; наконец, физиономия его на меня тоску наводит… И потом, у меня нет никакого желания, чтобы он меня целовал, — закончила она со смехом, словно сделала замечание, естественным образом вытекающее из остальных и являющее собой факт такого же порядка.
Это происходило у входа в усадьбу, возле открытой ограды, наполовину погребенной под снегом. Она возвращалась с Бланпраза и стояла перед оградой, у которой виден был только верх. Она воткнула лыжи в снег и прижимала их к себе — прямые, с загнутыми носами, с еще мокрой медной каймой. Сказав последнюю фразу, она рассмеялась, немного хриплым смехом, откинувшись назад и показывая совершенно розовый рот. Ее красная куртка, обтягивающая талию, плавным движением поднималась к плечам, открывая широкие отвороты, слегка оттопыривавшиеся на груди. Искрометные глазки под заиндевевшими бровями не сходили с неподвижно стоявшего Симона. Он машинально повторял последнюю фразу Минни: «У меня нет никакого желания, чтобы он меня целовал…» Женщина, которая это сказала, вечно ускользающая фигура стояла перед ним неподвижно, прижимая к себе воткнутые в снег лыжи; он чувствовал на себе ее пристальный взгляд, и это мешало ему думать. Вдруг рядом с ними упал сугроб с верхушки бука, и когда он обернулся к лесу, поднимавшемуся слева, против утесов Арменаза, им овладело смутное волнение.
— Знаете, Минни, что надо играть? — сказал он с внезапной решимостью. — Пьесу, в которой есть только лес и птицы… С деревьями, как эти, — добавил он. — Шейлюс вам их нарисует.
Он говорил словно для самого себя, не заботясь о том, чтобы его поняли. Но его слова нашли неожиданный отклик. Минни задумалась.
— Как странно! — сказала она. — Вы мне напомнили одну вещь… что-то вроде восточной сказки, которую написал для меня один мой друг… Такую поэму с двумя героями… Но без определенного сюжета…
— Почему бы и нет?
— Да, действительно, почему бы и нет? Но тогда, — продолжила она, — я должна рассчитывать на вас.
Симон чуть было не уступил, но ему снова пришла на ум ее фраза: «У меня нет никакого желания, чтобы он меня целовал…» День клонился к концу. Он с минуту смотрел на лес, поднимающийся перед ним, подумал о «дереве» — его дереве, том дереве, о котором он часто говорил себе: «Между ним и Минни нет ничего общего: не о ней оно со мной никогда не заговорит…» До сих пор их разговор был довольно непринужденным и полным веселья; но теперь, с определенной твердостью, неуклюжести которой у него не хватило ума смягчить — но надо ли еще было умничать? — он ответил:
— Право же, нет, я не смогу.
Это было сказано непререкаемым тоном. Она, вероятно, подумала, с тем ли же самым человеком она говорит. Ее лицо изменилось в одно мгновение. Он увидел, как она сжала тонкие губы: глаза еще посверкивали, но жестким блеском. Она хлопнула варежками, взвалила лыжи на плечи и, развернувшись, направилась к Дому, не говоря больше ни слова. Симон даже не успел предложить ей свою помощь. Он смотрел, как она удаляется в надвигающихся сумерках, слегка согнувшись под грузом своих длинных лыж, концы которых скребли по облачному небу… Видя ее уходящей, вот так, со спины, он, как никогда, был поражен сходством: фигура Минни сливалась с фигурой… Возможно ли это? Природа словно хотела породить сомнение, установить связь, вопреки всякой справедливости, между этими двумя существами, настолько же далекими друг от друга, как две звезды, разделенные всей пучиной неба. Решительно, эта похожесть сбивала его с толку…
Он направился по дороге в «Монкабю» шагом, отягощенным мрачной грустью, за которую корил себя, как за проступок. Когда он проходил мимо корпуса, под комнатой Массюба, то мысленно услышал посмеивающийся голос: «Дурак!»
Однако реальность Минни отступала перед ее отсутствием, и на следующий день Симон проснулся как ни в чем не бывало, оставив в приемной сна, среди других ночных посетителей, хрупкую нереальную тень молодой женщины со сжатыми губами и жестким взглядом…
После полудня появление Ариадны на дороге открыло ему двери в мир, вне которого было только смятение. В компании своих подруг, расцветивших дорогу сияющим разноцветным шлейфом, она не изменила своему темному платью, а ее резиновые сапожки делали ее похожей на амазонку. «Если бы так могло быть всегда!» — подумал Симон. Он закрыл на мгновение глаза ради удовольствия увидеть ее в себе. «Всю свою жизнь я буду видеть, как она идет по этой дороге: вожделенный образ счастья. Быть ее любовником ничего бы не значило, — сказал он себе, — но видеть, как она вот так идет по дороге, вот что важно…» Она приближалась, она вышла за еловую завесу, в этом месте дорога проходила ближе всего от «Монкабю», и он знал, что через мгновение она исчезнет. «Если когда-нибудь мы будем жить вместе или если я увижу ее, спустя годы, именно эту женщину я буду держать в своих объятиях, всегда: ту, что проходит сейчас по дороге и которую я всегда буду видеть такой, и никакую другую… Пусть она постареет; если я встречу ее через двадцать лет, я увижу эту дорогу и эту девушку, что идет своими быстрыми частыми шажками, идет словно бы ко мне, но через мгновение исчезнет…» Теперь она удалялась вместе с дорогой, и ему пришлось перегнуться через барьер, чтобы снова увидеть ее. Он знал, что, прежде чем исчезнуть за углом Дома, она быстро обернется к нему, движением, от которого встряхивалась вся копна ее волос. Это был единственный сообщнический знак, который она подавала ему за всю прогулку. Он подстерегал этот момент, говоря себе: «Сегодня вечером, когда я буду с ней, возле маленькой дверки, я не буду более счастлив…» И действительно, когда она дошла до угла Дома, Симон, беспрестанно следивший за ней взглядом, увидел, как она обернулась и тряхнула волосами в его сторону, в знак прощания, тем коротким движением, которое он любил и от которого каждый раз его сердце билось сильнее… И когда Ариадна скрылась из виду, он закрыл глаза, задремал, унося с собой в сон воспоминание об этой яркой милости; и ему приснилось, что он упал в реку, но это было совершенно неважно, потому что он видел над собой сияющие рассыпавшиеся пряди, которые Ариадна носила на голове, как морское растение.
