Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
Так и не решив, что делать, Владимир свернул у пригородных густых кустов бузины на еле заметную дорогу, закамуфлированную старыми листьями и сухими обломанными ветками, и, проехав метров 100, остановился у большой приметной берёзы, обезображенной чуть выше человеческого роста густо-коричневым целебным наростом. Увидев его, подумал: «Вот как случается в живой природе: одному – боль, другому эта боль – исцеление. Как же не быть злу?»
- Посиди, - попросил Владимир сына, - я сейчас спрячу свои игрушки, чтобы не отняли злые дяди, и мы опять поедем.
- А они там, куда мы едем? – обеспокоенно спросил малыш, напуганный такими дядями.
- Там тоже есть, - честно ответил Владимир, - везде есть. Но ты не бойся – я с тобой.
Вытащив нож-финку, он выкопал в лёгкой почве под берёзой, замершей над ним от доверенной тайны, яму, снёс к ней закатанные в бельё и бумагу экспроприированные ценности, «вальтер» и фото Виктора, хотел было закопать, но побоялся сырости, хотя и не думал оставлять их в земле надолго. Вернулся к мотоциклу в поисках чего-либо гидроизолирующего, нашёл свёрнутую и перевязанную камеру, которую и использовал, разрезав ножом, для клади, снова мысленно попросив прощения у хозяина мотоцикла.
Въехав в город, он, не доезжая двух кварталов до вокзала, свернул в глухую разрушенную улочку, проехал немного и завернул в какой-то двор, отгороженный от улицы полуразрушенным каменным забором. Дом во дворе зиял пустыми глазницами и был завален почти до окна первого этажа обломками кирпичей. То, что надо.
- Приехали, - сообщил Владимир пассажиру, высадил его и протянул свою надёжную руку отца.
- Теперь мы пойдём с тобой на вокзал, - объяснил дальнейший план действий, - там подождём немного и поедем на поезде, когда он приедет к нам. Ты не ездил на поезде? Посмотрим рельсы. Пойдём, малыш, - увлёк его за собой, впервые стараясь соразмерять свой мужской шаг с его детским ковылянием.
- Куда поедем на поезде? – добивался конкретного ответа Витя. – А где мама? – не забывал он главного для себя.
Эти парные вопросы больно ударяли в сердце и в голову, а он мог ответить только на один. Надолго ли хватит такой недетской игры?
- Ты видел паровоз? – спросил, отвлекая.
- Нет.
- Это такая большая-большая машина…
- Больше «Варвары»?
Опять кольнуло, опять он натыкался на главный для мальчугана вопрос, на который взрослый знает ответ, но ответить не в состоянии.
- Больше, - всё старался Владимир уйти от главного ответа. – А к ней прицеплено много-много домиков на колёсах, и все тянет машина. А колёса у неё бегут по двум железным длинным-длинным… - он никак не мог найти сравнения, понятного сельскому мальчику, - …тонким железным брёвнам, которые называются рельсами. Машину топят дровами…
- Как «варвару»?
Опять. Короткая память малыша, не изувеченная ещё облегчающими увиливаниями, опиралась на два главных события в его начавшейся жизни: на Варвару-мать и «Варвару»-машину, и бесполезно было заговаривать ему зубы, отвлекая память, она всё равно возвращала к основному, жизненно важному.
- …а из трубы у неё идёт дым, - продолжал гнуть своё Владимир, - и она гудит. Мы сядем с тобой в один из домиков и поедем. Хочешь?
- А мама? – настойчиво загонял сказочника в угол малыш.
Как ни крути, а с мамой надо как-то договариваться. Иначе покоя и доверия не будет. В конце концов, легко сорваться, устав уклоняться от ответа, и ответить грубо, создав в дружбе трещину, которая не залечивается: детские обиды, как и собачьи, помнятся долго, рефлексивно. От недостатка опыта им ещё нет меры, каждая – тяжкая, потому и вспоминаются, не оцененные вовремя, даже в глубокой старости. Неверно, что детская память коротка. А что может быть обиднее отлучения от матери? Владимир же невольно стал последним в ряду обидчиков, никак не желавшим почему-то попасть с Витей к маме. Всё другое для малыша пока непонятно и не имеет значения. По-честному с ним не объяснишься, рано, завязнешь в его «почему». Надо пока врать. Когда-нибудь обо всём, что случилось сегодня, они поговорят как надо, а пока следует вскрыть нарыв, пусть болячка рубцуется временем, и чем раньше, тем лучше для обоих.
Они остановились. Владимир, собравшись с духом, начал операцию:
- Витя, ты видел, как мама уехала?
- Ви-и-и-иде-е-е-л…
Витя как будто ждал этой минуты и горько громко разрыдался, сотрясаясь всем своим хрупким тельцем, отстранённо стоя рядом и не поднимая головы. Владимир взял его на руки, поставив мешок у ног, и осторожно поглаживая сына по голове и спине, слегка прижал его к груди, не мешая целительным слезам. Сын не сопротивлялся, но и не отвечал на ласку, в одиночку ещё раз переживая свою разлуку с самым дорогим для него человеком. Зарёванное лицо оставалось скованным, отстранялось от груди отца, а мокрые глаза стали угловатыми и ничего не воспринимали вокруг, не замечая любопытных взглядов прохожих. Стресс был несоразмерно велик для маленькой души. Но что делать? Нельзя, чтобы она закаменела. И потому Владимир продолжал резать по живому, освобождая неокрепшую душу от непомерной тяжести и затаённости.
- Что ты видел? Расскажи мне, - требовал он.
Сквозь спазматические рыдания и судорожные всхлипы малыш бессвязно выдавливал из себя отдельные слова и недоделанные фразы.
- На маши-и-не… Закры-ы-тая…сверху-у-у… С дядя-я-ми… С ружьями-и… все-е-е… Они держали-и-и… ма-а-а-му-у-у… Пла-а-а-кала… и… и я-я-я…
- Она что-нибудь говорила? Вспомни! – не отставал палач-хирург.
- Она крича-а-ла… Жди папу…
Владимир крепче прижал Витю. Молодчина всё же Варвара! Хотя, может быть и скорее всего – наверняка, кричала она так, чтобы как-то успокоить сына, а не потому, что верила во Владимира, не могла не помнить «чёрной кошки», пробежавшей между ними при расставании. Может, всё же верила? Верила в обещание честного человека, каким он ей показался. Не зря же сравнивала со старшим Виктором. Конечно, кричала, чтобы успокоить сына, и всё же озарённо в трудную минуту свою знала, что названый отец не оставит сына. В точку попала. Стало легче объясняться с Витей. Есть зацепка, оставленная Варей, несостоявшейся, слава богу, что там скрывать, женой. Хорошо, что не по его вине, совесть чиста, а на душе всё же тяжело и гадко, будто он виноват во всём, что случилось. Виноват за старшего Виктора. Виноват, что не стал ей мужем как обещал. Виноват перед маленьким Виктором, что не уберёг матери. Очень хотелось, чтобы не было Шакирова, не было всего, что случилось, а он бы жил с ними, двоими, в их доме, в их нелепом селении с какими-то непонятными заскорузлыми людьми с печатью надломленности на скорбных лицах, боязни и безысходности в согнутых фигурах. Обвыкся бы и с Варей, и с ними, и с их жизнью. Только бы не плакал малыш у него на груди, смачивая жгучими слезами пыльную гимнастёрку. А как же Германия? Задание? Неутолимое желание вернуться на Родину? Нормальная жизнь в любимом навеки Берлине? Он забыл обо всём этом, стал вдруг забывать. Сердце защемило от неожиданного предвидения, что не сохранит он при себе Витю, сына Виктора и своего сына, потеряет. Только бы не смерть! Зачем эта мысль, зачем это предчувствие теперь? Опять Всевышний напоминает ему о неведомом предназначении, не велит испытывать судьбу, уготованную им давно и навечно. Надо собраться, а то мозги полезли набекрень, размягчённые жалостью. Он слегка отстранил сына и внимательно посмотрел в его заплаканные, но уже оживающие глаза, пытаясь разгадать в них их общую судьбу. Опять сердце пронзила неодолимая нежность и любовь к мальчику, и он знал, что не расстанется с ним ни за что и никогда, чего бы это ему ни стоило.
- Вот видишь? – подтвердил он слова матери. – Я и вернулся, как она сказала. И мне она тоже сказала: поезжай и забери Витю, он ждёт, пока я буду далеко-далеко работать в командировке, в другой далёкой деревне, там надо помочь убрать урожай. Как кончится там работа, так её и отпустят к нам, а мы её будем вместе ждать. Будем?
- Да-а, - недоверчиво согласился малыш.
Он уже только редко всхлипывал, устав от обессилившего его плача. Владимир поставил его на землю, достал платок и тщательно вытер слёзы и сопли, обильно смочившие лицо сына так, что оно после основательной утирки заблестело и порозовело.
- Мы теперь с тобой всегда вместе будем, - пообещал он ещё раз. – Как мама велела. Так?
- Так, - легко и успокоенно согласился сын, почти освободившийся от выплеснутого наружу недетского горя.
- Ну, тогда пойдём дальше, - предложил отец, и они снова пошли рядом, широко шагая и семеня в свою общую жизнь, двое мужчин. Один - уже достаточно взрослый, познавший всё, кроме главного – любви, и обретающий её в этом мальчугане. Другой – только зарождающийся и рано познавший людскую жестокость, с неизгладимым ранним шрамом на мягком детском сердце, укоренившим вечное недоверие к людям, кем бы они ни были. Два сумрачных нерадостных мужика, спаянных: один – долгом, другой – горем. Взаимная приязнь и любовь ждали их ещё впереди, если им удастся всё же преодолеть недосказанность сегодняшнего дня. Пока шли вместе, держась за руку и в то же время порознь, каждый со своими мыслями. Владимир думал, что с вопросами «где?» вроде бы покончено, настала череда «почему?», и к ним надо готовиться загодя, они посложнее. Малыша же ещё не отпустила обида на названого отца, затаившаяся, может быть, надолго, до всех ответов на «почему?», и он вяло брёл, зеркально отражая промытыми глазами никогда не виданные большие дома и пробегающие мимо грузовики.
