Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
Пошёл не в сторону вокзала, а по дороге на площадь. Ноги сами несли его туда, пока голова додумывала «зачем и как», переваривая услышанное. Мозг уже дал команду нужным органам на необходимые действия в связи с воспринятой сверхсрочной информацией и только не успел или не захотел вывести её на внешнее сознание, чтобы не было потери времени на лишнее обдумывание и обмусоливание, совсем не исключающие выполнение, а только тормозящие его. Потому и вели теперь Владимира ноги на площадь перед вокзалом, там таится самое прямое и быстрое решение одолевающей всё тело задачи спасения маленького Вити. Мозг-компьютер сам включил необходимую ячейку памяти, в которой запечатлелся стоящий на площади БМВ, дал команду ногам и теперь двигал всё тело, пока Владимир соображал на ходу, зачем он туда идёт, и что будет делать. Он осознал это полностью только тогда, когда оказался совсем рядом с мотоциклом, а перед тем ещё успел непроизвольно подобрать по дороге подходящую проволочку и щепки для самодельного ключа зажигания.
Как и должно быть, БМВ стоял на месте, и рядом никого не было. Не медля, не сомневаясь и не отвлекаясь на оглядки, Владимир со знанием дела изогнул проволочку и вставил её вместе с тонкими щепочками в замок зажигания, и они сработали. Стартёр включил не остывший на жаре двигатель с двух качков педали – хороший, видно, хозяин, следит за техникой. Тем лучше, пусть примет благодарность и простит за вынужденный угон любимца, нельзя без этого, никак нельзя. Не взял бы, если бы понадобилось для собственного спасения, а не для спасения сына. Тут уже все нити совести повязаны, все сдерживающие доводы запечатаны. А может быть, и для себя бы взял, кто знает? Другая ситуация, другие мысли, другие импульсы, другие оправдания. В общем, прости, хозяин!
Владимир уже порядком подзабыл технику вождения тяжёлых мотоциклов с коляской, в седло которых последний раз садился в Берлине более двух лет назад, и потому вначале по площади, из осторожности огибая её, и по улицам города двигался сравнительно медленно. Такая езда, к тому же, не привлекала излишнего внимания встречных, привыкших уже к военным мотоциклам и провожавших его равнодушными взглядами. Хуже пришлось водителю, когда он выбрался из города на знакомую разбитую полевую дорогу и попробовал прибавить скорость. Неровная разъезженная широкая автомобильная колея с попеременными провалами и колдобинами требовала постоянного маневрирования, и машина строптиво вырывала руль, подбрасывала коляску или, взбрыкивая, старалась перевернуться через неё при каждом неосторожном резком крутом повороте на скорости. Пришлось умерить своё нетерпение и приспосабливаться к умной машине, от которой, а не от него, сейчас зависело всё. Но когда забытые навыки вождения окончательно вспомнились, БМВ смирился, и они слаженно рванули, оставляя густой пыльный шлейф, накрывающий под ветром края желтеющих нив.
За рулём и время пролетело незаметно, и мысли прояснились, и настроение улучшилось, и поверилось, что всё будет «о кей», как говорил некстати вспомнившийся капитан-американец, заславший его по воле всевышнего в эти славянские дебри за сыном Виктора, теперь его сыном. Вот и знакомая панорама злополучной и чем-то родной теперь деревеньки, прикрытой синеющими вечерними тенями от быстро падающего за горизонт обессиленного и почти истлевшего от жаркого дневного горения бледно-жёлтого солнца. Чтобы не баламутить жителей, вероятно, и так напуганных нерусской бандой похитителей председателя и Вари, Владимир поехал не так, как ехали с Варей через всю деревню и мимо её центра с конторой, а в объезд, через взгорок за кустами, где сохранились остатки вырытых военных укрытий и могил одновременно. Подумав ещё, он решил вообще оставить мотоцикл на взгорке в кустах, надеясь, что за короткое время, нужное ему, никто на него не наткнётся, а к самому дому Вари идти пешком, по возможности таясь.
Загнав машину в густой орешник, он слегка закидал её сломанными ветками, снял гимнастёрку и фуражку, надел неприметный лёгкий свитер, что был в мешке. Попутно обнаружил, что из того исчезли последняя банка тушёнки и бутылка французского коньяка – «смершевец попользовался, ворюга!» - но пока было не до этого, дьявол с ним, может, потому и отпустил, что сработали остатки совести, взбаламученные виной за это воровство. Бросил мешок в люльку и пошёл, маскируясь, к концу улицы, выходящей из села в поле. Так не придётся идти мимо сельского магистрата и усадьбы председателя да и большей части домов деревни, а значит, будет меньше любопытных и насторожённых глаз, вовсе не нужных ему.
Так оно и оказалось. До самого дома Вари он прошёл вдоль одной стороны улицы близко к заборам почти незамеченным, если не считать двух женщин, промелькнувших в глубине своих дворов и не обративших на него особого внимания. Всё как вымерло. И даже окна многих домов, несмотря на неокончившийся день были запахнуты резными раскрашенными деревянными створками, как у шкафов, маскируя их под нежилые, не желающие иметь ничего общего с тревожным миром, где произвольно правит орда с голубыми петлицами и околышами фуражек.
Калитка с проволочными петлями валялась на земле, ворота были настежь раскрыты, на пыльной земле хорошо сохранились узорчатые следы шин студебеккера, въезжавшего во двор. Эти открытые ворота и сорванная калитка придавали двору зловещие черты запустения, теперь уже неизбежного. Тишина и безлюдье усиливали впечатление. Дверь в дом была приоткрыта. Владимир огляделся, не заметил наблюдающих и быстро вошёл в дом, прикрыв дверь за собой. В доме тоже было пронзительно тихо. Слышалось только назойливое жужжание то ли мухи, то ли пчелы, то ли ещё какой летающей твари, методично ударявшей всем телом по стеклу в стремлении во что бы то ни стало выбраться на волю и не желающей смириться с тем, что стала вечной узницей, хотя воля вот она, видимая, но не осязаемая. Он знакомо прошёл в комнату матери Вари, дверь в которую тоже была растворена. Мать сидела поперёк кровати, скособочившись и неловко привалившись к стене, упираясь затылком в дешёвый, грубо и ярко размалёванный, матерчатый коврик с целующимися лебедями в окружении жёлтых кувшинок на сине-голубой в более светлых разводах воде. Глаза матери смотрели на Владимира спокойно, но не видели его. В них навечно запечатлелся насильственный увод дочери. Больше они уже ничего не видели и не увидят. Мать была мертва. Подойдя и пощупав шейную и височную артерии, ощутив уже холодное тело, Владимир убедился в этом. В любых несчастьях детей больше всех и тяжелее всех страдает мать. А этой довелось настрадаться безмерно: пропажа мужа на войне, постыдная связь дочери с немцем, отчуждение деревенских, ненужное рождение внука-получужака и арест дочери. Бедное сердце не выдержало мук своих, дочерних и будущих внуковых, перетрудилось и заглохло. И, наверное, к лучшему. Получивший взбучку Шакиров забрал бы и её, и внука. Лучше смерть в родном доме, чем на этапе в загаженном тюремном вагоне. Где же Витя? Владимир не стал тревожить упокоившееся тело несостоявшейся тёщи, оставив его на попечение сельчан, справедливо подумав, что они лучше знают, как её собрать в близкую дорогу так, чтобы не перепутать двери в рай и в ад. Он бросил последний взгляд на старую женщину, эгоистично порадовавшись, что забота о ней свалилась с его плеч на божьи, прикрыл дверь и пошёл туда, где он совсем ещё недавно принял любовь её несчастной дочери. И в эту комнату дверь была открыта настежь. Первое, что он увидел, был малыш, недвижно лежащий на знакомой кровати с шишаками, свернувшись клубочком, спрятав голову под руку так, что видна была только нижняя часть грязного лица, вся в разводьях слёз и соплей. Неужели и он? От нестерпимой мысли сердце замерло, пока он осторожно опускался у кровати на колени, стараясь заглянуть в лицо малыша ближе, ощутить его родной живой запах и лёгкое дыхание. Облегчённо увидел, как менялось лёгкими гримасами бледное лицо, отражая сон, в котором продолжалась и разлука с матерью, и неподвижность бабки, и обида на страшных военных, от которых он не ждал её, потому что немыслимо, чтобы военные были злыми, ведь отец у него военный, скоро приедет, и всё будет так, как было с мамой. Лучше бы ему тоже не просыпаться. Владимир тут же прогнал страшную свою мысль, легонько тронул приёмного сына за руку, снимая её с закрытого лица и боясь напугать резким движением. Но тот не хотел просыпаться, сопротивляясь и глубоко забывшись в не отпускающем тяжёлом сне-были. Пришлось потрясти за плечо резче, пока Витя не открыл глаза. Открыл он их не по-детски, разом, будто и не спал, округлившиеся с ужасом, смотревшие со страхом на него, потом узнал и стремительно ухватился за спасительную шею, подавшись всем вздрагивающим от неудержимых рыданий тельцем, тёплым и безмерно родным. Владимир ощутил на щеках, подбородке и шее, куда приткнулся в поисках защиты и утоления горя маленький нос, обильные слёзы, и сам заплакал скупыми редкими слезами впервые в жизни, не сдерживаясь, облегчённо, как будто что-то растворилось в его замкнутой душе и отлетело. Успокоенность, нежность и щемящая боль окутали всё тело, пробегая волнами по груди и спине, расслабили, и он ощутил невообразимое облегчение и безмерную силу. А ещё тихую радость от вновь обретённого сына, маленького человечка, которому он очень нужен, а это немало, если не всё для любого живущего, а не просто удобряющего землю.
