Елена Катасонова - Пересечение
А танцы по субботам, а гордая финансовая независимость в семнадцать лет, когда москвички приносят еще в аудиторию мамины завтраки, аккуратно перевязанные тесемочками?.. На Ленгорах почти все жили на стипендию, подрабатывали кто где мог — работы было тогда в Москве навалом! И все казалось им интересным, даже когда от голода сводило желудки.
У Андрея такого и в помине не было. Была большая стипендия, а летом практика, за которую получали зарплату, были сложные дисциплины, совершенно не располагавшие к легкомыслию. Под стать институту было и общежитие: пятеро в комнате, дежурства по чистоте, отбой в одиннадцать. Чисто, строго и скучно, хотя на танцы приглашали девушек из соседнего пединститута. Там, кстати, он и познакомился с Надей.
— Так чем он тебя насмешил, твой Степан?
— Не меня, факультет, и не Степан, а Степка. — Теплые Дашины руки обнимают Андрея. — Рассказать? Я быстро…
Маленький белобрысый Степка стоит перед глазами так ясно…
— "Ты, Степан, со мной разговаривай, — старательно выговаривая слова, просит его немец, сосед по блоку. — Хочу хорошо знать русский язык, настоящий, живой". — "О-о-о, гуд, — важно соглашается Степка, — тогда хиляй ко мне…" — "Как — "хиляй"?" — "Вот видишь, такое слово, а ты не знаешь. — Степка страшно собой доволен. — Плохо твое дело, Гюнтер! "Хиляй" — значит "иди", и айда жрать!" — "Жра-а-ать? — почтительно восхищается Гюнтер. — Жра-а-ать! Хорошее слово, Степан! А что это есть?" — "Это есть "обедать", по-старинному "кушать". Ну, например, "кушать подано" — звучит?" — "Звучит!" — "Нет, не звучит! — Степка сокрушенно вздыхает. — Плохо, вяло, неинтересно. "Жрать" — чувствуешь фонетически? Энергично, напористо!"
Андрей хохочет до слез.
— Даша, это же свинство! Человек же приехал учиться! Ну как твоему Степке не было стыдно?
— А он увлекся.
— Ничего себе увлечение…
— Да ты не перебивай, слушай! И вот зачет. Гюнтер волнуется, Степка, представь себе, тоже: уже тогда любил жаргон, местные наречия, диалекты. "Я тебя, — говорит, — подожду, отпразднуем это дело в пивной…" Комиссия, Андрюш, ошалела. Ирина Семеновна, русачка, очки на нос, воззрилась на Гюнтера: "Что с вами, Штраус?" А Раппопорт, толстяк и добряк невероятный, хохочет, кашляет, машет руками, Генка-аспирант бросился за водой, старика отпаивать… Факультет просто в лежку лежал со смеху, до сих пор о том зачете ходят легенды.
— Ох, Дарья, тебя послушать, так университет ваш — сплошные танцы, романы да хохмы.
— Да ведь так все и было! Заодно, конечно, учились: сидели в библиотеках, писали курсовые, доклады. Но мы же гуманитарии — ни тебе чертежей, ни математик, ни физики-химии… Чем больше споришь, читаешь, болтаешь, тем умнее становишься. Нас и учили так: все неконкретно как-то, расплывчато, много античности, древности, бесполезные вроде знания, только вот именно "вроде". Они-то, как выяснилось, и есть настоящее образование. МГУ дает эрудицию, а уж потом — шагай сам… А Степка, если хочешь знать, не так уж Гюнтеру навредил: Гюнтер знаешь классный какой переводчик? Шукшина переводит, Распутина… Как бы он их без "жрать" да без "захрумкать" переводил?.. Но тогда, лет Двадцать назад, Гюнтер обиделся насмерть. Собрал вещи в складной чемодан — мы такие только у иностранцев и видели — и ушел к другу, на третий этаж. Две ночи спал на чужой кушетке, а Зураб на полу — кавказское гостеприимство знаешь, — но к Степке не воротился. Степка шумел на все этажи: "Нет, братцы, что ни говори, нет у немцев чувства юмора, серьезная нация!"
— А где он сейчас?
— Кто, Степка? Преподает в Казани, в университете, в прошлом году читала его исследование "Диалекты Поволжья", очень толковое… Ой, Андрюш, ты опоздаешь!
— Слушай, может, увидимся вечером? Без тебя как-то тускло.
— Не могу, — вздыхает Даша. — В доме надо прибрать, с праздников не убирала как следует… С Галкой сто лет не общались по-настоящему, а ведь все-таки дочь!
— Конечно, конечно, — торопливо соглашается Андрей. — Я эгоист, ты делай, как тебе надо: у тебя дом, семья…
Он уходит, и Даша остается одна. У него, как всегда, дел по горло, только пока в Москве. Трасса там, в Казахстане, наконец-то проложена, охрипшие от пререканий прорабы ликвидируют традиционные недоделки. А он готовит новую, в Средней Азии, ту, что появится через год или два: разбивает по бригадам участки, заключает подрядные договоры, привычно хитрит и торгуется с главком. А потом — страшно представить — он снова уедет. Нет, не надо об этом думать! Лучше думать о том, что пришла любовь, встретила наконец своего мужчину. И делает он что-то реальное, трудное, то, чего она никогда не смогла бы делать, даже окончив один с ним институт. Устала Даша от мужчин-филологов, журналистов: все, что знают они, знает и Даша — часто глубже, точнее, они ей товарищи и друзья, что угодно, только не сила, к которой извечно тянет женщину.
9
Жжет холод разочарованья,
Бьет боль, реально-настоящая,
Стал каждый день напоминаньем О том, что счастье преходяще.
Что преходяща вера в дружбу,
Что долго тянется зима,
И что такой ты мне не нужен,
И что отныне я одна.
Даша захлопывает толстую тетрадь в коричневом переплете, тут же открывает снова: что-то ее встревожило.
Теперь она живет на два дома, любовь дает силы но она же съедает Дашино время, заставляет все делать быстрее быстрей, еще быстрей. Сегодня они с Андреем врозь, сегодня после лекций Даша, ни минуты не медля, помчалась домой: наверстать упущенное, переделать отложенное и несделанное. Недавно заметила: идет по улице — всех обгоняет, на эскалаторе никогда не стоит, как другие, за минуту ожидания на платформе успевает пройти к хвосту поезда — экономит время на пересадке.
И вот она дома. В бешеном темпе перемыта и перетерта, вывернута наизнанку ее спартанская комната — отсутствие хрусталя, ковров и прочих излишеств облегчает задачу, — убрано у мамы и Гали, дошла очередь до фантастического Галиного стола. Чего только нет в его недрах! Старые блокноты и сломанные карандаши, расчески с недостающими зубьями, рисунки времен пятого класса, Дашина, столетней давности, пудреница, какие-то камни и деревяшки, треснутое зеркальце, флаконы с никому не нужной зеленой и красной тушью.
В детстве Галя не в силах была расстаться с облезлыми куклами, приходилось ждать лета, пионерского лагеря, чтобы их потихоньку выбрасывать. Теперь она так же не может решить, что ей нужно, а что нет, по-прежнему за нее — а главное без нее — это делает Даша. Ну, поехали — рисунки оставить, в нижний ящик стола, карандаши — в ведро, выбросить, блокнот с записями пока отложим, домашние задания по алгебре, шестой класс, выбросить. А это что за тетрадка, совсем новая, стоит год и месяц — апрель? Странный какой-то эпиграф: "Возраст не имеет значения. Нужен опыт, а для опыта — самостоятельность".
— Вот как? Интересно, — пробормотала Даша, — Кому же принадлежит столь удивительное открытие?
Некогда, некогда… Быстро пролистать: если по литературе, то в верхний ящик… А в тетради оказались песни, переписанные аккуратно, по-детски, вырезки из газет, обведенные разноцветными рамочками, цитаты великих и умных, а вперемежку чьи-то мысли, зарифмованные наивно и неуклюже.
Зачем мне жить? Какое наслажденье?
К чему учиться, зачем все знать?
Зачем, зачем дано забвенье?
Ведь все придется забывать.
Ну, ясно, это, конечно, вниз. И вдруг Даша опускается на стул с тетрадью в руках: ведь это стихи ее дочери! Как же так? Галя — вспыльчивая и резкая, новая, грубая Галя — пишет стихи, и никто не знает? Или не знают только мама и бабушка? Чужие письма и дневники читать нельзя, не положено, но это же не дневник! А чем, спрашивается, отличаются от дневника написанные для себя стихи? Тем, что не проза? Что когда-нибудь их могут отдать на прочтение всем? Но всем — значит никому, а сейчас они спрятаны на дно не случайно…
Робко кладет Даша тетрадь на место, а из души не выходят щемящие строки: "Зачем, зачем давно забвенье? Ведь все придется забывать".
Выросла дочь, выросла, и пришло осознание себя как особого, единственного существа в мире, чувство своей от всех отдельности. Она одна на земле, лицом к лицу с целым миром: есть мир и она, миллионы людей и Галя. Она родилась и живет, проживет жизнь, пройдет по земле, сколько ей отпущено, и умрет. Вот что потрясает, останавливает дыхание, когда тебе шестнадцать, Даша по себе помнит отчетливо. Да что там помнит! Страх, переживаемый Галей, пришедший на смену ее недавней резкости, затопил Дашу мгновенно, потому что она была матерью, навсегда соединенной с дочкой какими-то тайными токами. В разные периоды жизни Даша играла разные роли: была холодной, а потому всегда виноватой женой, пылкой возлюбленной (там, в Прибалтике), забывала вроде о Гале, жила своей жизнью. Но если Галя заболевала, если ей становилось плохо, все исчезало, мерк белый свет, оставалось одно-единственное, материнское. Ничего тогда, никого не надо, только пусть не страдает дочь! А сейчас… И отца нет, и мать влюбилась, как двадцатилетняя.
