Елена Катасонова - Пересечение
— Ну-у-у, теперь живем!
Напряжение прямо висит в воздухе, не дает свободно вздохнуть.
Хлопает в потолок пробка.
— За встречу! — Наконец-то он смотрит ей в глаза. — Помните, тогда, в погребке, тоже было шампанское.
Даша кивает.
— А ведь я вас боюсь, — неожиданно и серьезно говорит он. — Я так устал за эти три месяца: все думал о вас, скучал… Скучал и злился.
— Почему злились?
— Ну как — почему? Что скучаю, что все испортил. Работал как зверь, старался забыть.
— Очень старались? — улыбается Даша.
— Изо всех сил, поверьте.
Андрей встает, зажигает над столом чертежную лампу на длинной, зигзагами, шее, гасит верхний свет.
— Так лучше?
— Лучше.
Чуть кружится от шампанского (или от волнения?) голова, комната без верхнего света кажется уютней и меньше, тонут во тьме углы и предметы, есть только они — Андрей с Дашей.
Он рассказывает о командировке — какие-то смешные случаи, несуразицы: развлекает гостью. Но истории вот-вот иссякнут, что будет тогда? На мгновение, краткий миг Даша перестает слушать и понимать, и Андрей замолкает тоже. Как ему быть сейчас? Что ждет от него эта женщина? Надо понять ее, понять и не ошибиться хотя бы на этот раз.
Он встает, медленно отодвигает стул, так же медленно делает шаг к Даше. Она поднимается навстречу почти обреченно. Он обнимает ее очень бережно, на расстоянии, оставляя возможность еще отступить, но Даша, закрыв глаза прижимается к нему и вздыхает. От него пахнет табаком и как будто дымом и чем-то еще, давно забытым мужским. Он склоняется к Даше.
— Дорогая моя, все будет так, как ты хочешь…
Она проводит ладонью по его волосам и щекам, по колючему подбородку.
— Не успел побриться, — бормочет Андрей. — Брился там, утром, на трассе, хотел еще раз…
— Что же остановило? — шепчет Даша. Сердце бьется, как сумасшедшее, шептать — и то трудно.
— Боялся сглазить, — тоже шепчет Андрей. — Боялся: побреюсь, так ничего и не будет. Она, может, и дотронуться до себя не позволит.
— Позволю…
Ну вот, теперь все сказано.
Он протягивает руку за ее плечо, свет гаснет. В два шага он оказывается у двери, поворачивает ключ в замке. Шелест жестких накрахмаленных простыней… что-то вынимается из серванта… мягко падают на тахту подушки… Руки Андрея раздевают, ласкают Дашу, губы его целуют заждавшееся ее тело. Оно прижимается к Андрею с такой жаждой, оно не слушает больше рассудка: что-то в нем тайно готовилось, происходило, ждало и дождалось этого часа. Они изо всех сил оттягивают обжигающий миг близости, но оба так истосковались в одиночестве, что не выдерживают сладкой боли и бросаются в пылающий омут, вместе тонут в нем, выкарабкиваются из него, снова ныряют в его глубины…
Они лежат потом изнемогшие и счастливые, они такие сейчас молодые — разгладились на лицах морщины, взорвало себя изнутри напряжение, покой пришел к ним обоим. Весенний ветер летит в окно, качает, несет их куда-то ночь, и если уж нужен людям бог, так необходима им вера, то вот он, бог, вот она, вера — мужчина и женщина рядом, и нет никого сейчас их сильнее.
И всю ночь Даша чувствует, что она не одна, как и положено ей природой, и спит спокойно и защищено.
— Да, опоздаю, да, без меня, в конце концов я только вчера прилетел… Почему-почему, раз шепчу, значит, так надо.
Там, в коридоре, осторожно кладут телефонную трубку.
Даша улыбается сквозь легкий утренний сон. Надо вставать: сегодня у нее первая лекция. Она глазами находит одежду, рывком встает с тахты, влезает в брюки и свитер, приоткрывает дверь и выглядывает. Никого. В кухне горит свет, мирно гудит чайник. Поколебавшись, она выходит, отыскивает туалет, ванную комнату. В ванной два стакана, в каждом по щетке. Даша умывается, пальцем чистит зубы, подумав, из трех полотенец берет то, что не тронуто.
В дверь деликатно стучат, заглядывает Андрей.
— Дашенька, разобрались? Да-да, это полотенце для вас, а щетку я сейчас принесу.
— Щетки уже не надо, — смеется Даша. — А мы разве на "вы"?
— Нет. — Андрей обнимает ее сзади, прижимает к себе, в маленьком зеркальце — смущенные и счастливые глаза. — Просто я немножко боюсь: четвертая встреча, и ты каждый раз разная… А чего ты так рано встала? Я договорился, что опоздаю.
Очень по-мужски: у нее, конечно, дел быть не может…
— У меня в девять лекция, — мягко говорит Даша.
— А-а-а… Как жалко…
Он просовывает руки ей под свитер, ласкает грудь, полную новой, неутолимой жажды.
— Я не очень одета…
— Я чувствую…
— Не надо, Андрей, не надо…
Так она говорит, но тело ее молит совсем о другом, и он эту мольбу понимает.
— Мама, что Галя? Ничего не случилось?
Даша звонит из университетского автомата.
— Все в порядке. Встала, представь, без капризов — вчера загнала ее спать пораньше, — поела, правда, неважно. Купи, если найдешь, антрекоты и еще курицу, лучше импортную.
Екатерина Ивановна вешает трубку, ну как она не понимает: Даша вечность уже их не видела!
— Мамуль, это опять я. Мамуля, а ты как? Как сердце?
Екатерина Ивановна снисходительно смеется в трубку:
— А-а-а… мучит совесть, грешная дочь? Бросила нас одних… Да нет, все нормально, прекрасно провели без тебя вечер! И сердце в порядке. Иди работай. Про курицу не забудь…
Даша вздыхает. Курица нужна позарез, даже, пожалуй, две: с продуктами плохо, приходится думать о них бесконечно, ими без конца заниматься, жизни в ущерб. Но теперь на душе у нее так легко и свободно, что ее не раздражает ничто. Размахивая беспечно сумкой, она идет через дворик, а у лестницы ее ждет Ерофеев.
— Здрасте, — торопливо бросает он. — В концепции Рыбакова по древним славянам есть одна неточность…
Стекла очков воинственно блестят на солнце.
— Володя! — Даша с веселой досадой смотрит на Ерофеева. — Да плюньте вы на эти концепции! Влюбитесь, Володя!
— Не понял…
Ерофеев строго смотрит на Дашу, поправляет пальцем падающие на нос очки.
— И очки почините, — смеется Даша. — Вот прямо сейчас, шагайте на Арбат и вставьте новые стекла.
— Какие стекла? — возмущается Ерофеев, — При чем тут Арбат? В Ленинке у меня заказаны книги…
Даша снова смеется, машет рукой, бежит дальше. Наверху, у тяжелых дверей, останавливается.
— Володя! — голос звенит в ясном весеннем воздухе. — Все правильно: с любой концепцией стоит поспорить… Зайдите в час тридцать ко мне на кафедру.
Ерофеев удовлетворенно кивает и скрывается под аркой — пошел, значит, в буфет, по пирожки.
8
Так и пошла, понеслась, полетела ее новая жизнь. Как она жила без него так невыносимо долго? Все, что было, и все, что есть, наполнилось светом, все озарено любовью. Он звонит ей утром, чтобы услышать ее голос, она звонит ему после лекций, чтобы сказать, как лекции те прошли, они встречаются и гуляют по улицам или едут к нему, и расставаться им все труднее. Они говорят, говорят и не могут наговориться: ведь полжизни они почему-то прожили врозь. Но теперь они знают друг о друге все до конца, до самого донышка, во всяком случае, так им кажется. И не только сегодняшний или вчерашний день, но и день позавчерашний.
Теплыми вечерами Даша рассказывает Андрею о Волге, на которой росла, о широкой воде, о том, как она пахнет — ни с какой другой рекой не сравнить. Но Андрей упрямо предан Сибири, где жил он, где заканчивал институт.
— Какой там простор, Даша! Много земли, лесов, воздуха. И народ такой же — великодушный, широкий, я таких, как в Сибири, нигде не встречал, даже на трассе, а уж там мужики что надо!.. Приехал после института в один городок, снял комнату, обо всем чин чином договорился. Прожил месяц, принес за житье, а хозяева не берут. "Да ладно, сынок, — говорят, — какие твои доходы…" Еле уговорил, грозился, что съеду. А уж чтоб не позвать к вечернему чаю, чтобы утром не угостить оладушками… Такое в Москве можешь себе представить?
Жадно, ненасытно прорываются они к внутреннему миру друг друга. Он читает Дашины любимые книги и дает ей свои, тоже любимые, она в курсе его многотрудных дел — как он жив еще при такой-то нагрузке, но зато интересно, игра стоит свеч, — а он посвящен в ее проблемы с той давней рукописью, которую Даша, очень волнуясь, дала ему прочитать.
Они вместе поехали в издательство — Даше одной было страшно, — и там, поправ правила и обычаи, ставшие почти законом, ее оставили — без рекомендаций, без одобрения ученым советом, без рецензий, вне плана.
— Ну что ж, мы обязаны зарегистрировать, — пожала плечами разрисованная, как дикарь, секретарша.
— Чуть постарше Гали, а гонору-то, — расстроился за Дашу Андрей.
