Почтовая открытка - Берест Анна

— К сожалению, нет. Из Равенсбрюка не пришло ни одного состава. И мы думаем, не придет.

Но почему вы не пошлете кого-нибудь забрать людей? Хотите, я поеду?

— Мадам, мы посылали людей, чтобы вывезти узников Равенсбрюка. Но вывозить некого. Живых не осталось.

Сказано ясно. Но Мириам не понимает слов. Ее мозг отказывается понимать, что значит «вывозить некого».

Мириам выходит из вокзала Орсе — надо возвращаться домой. Ей открывает Жанин, держа на руках Лелю. Женщины без слов понимают друг друга.

— Завтра я пойду туда снова, — просто говорит Мириам.

И она каждый день возвращается в «Лютецию» и ждет появления родных. Она тоже стала совершенно бесцеремонной. Окликает прибывающих, пристает к ним на выходе из отеля, пытаясь на несколько секунд привлечь их внимание:

— Жак, Ноэми, не припоминаете?

Она завидует тем, кто услышал знакомую фамилию по радио или получил телеграмму. Таких видно сразу: они входят в вестибюль с такой уверенностью!

День за днем Мириам помогает службам организации, она хочет понять, что происходит в Польше, Германии и Австрии. Она слоняется по этажам, пока кто-нибудь не скажет:

— Сегодня прибытия больше не ожидается, мадам, ступайте домой.

— Приходите завтра, сегодня нет смысла ждать.

— Пожалуйста, покиньте здание.

— Вам же сказали, что сегодня уже никто не прибудет.

— Завтра первых доставят в восемь утра. Ну же, не отчаивайтесь.

У Лели, которой уже девять месяцев, ужасные рези в животе. Она отказывается от пищи. Жанин просит Мириам побольше времени проводить с дочерью: «Ты нужна ей, иначе она не будет есть».

Целую неделю Мириам не ходит в «Лютецию», она ухаживает за девочкой и кормит ее. Вернувшись в отель, она видит все тех же женщин с фотографиями. Но кое-что изменилось. Людей гораздо меньше, чем раньше.

— Говорят, что с завтрашнего дня поездов больше не будет.

Тринадцатого сентября 1945 года в газете «Сесуар» выходит статья М. Лекуртуа:

«Лютеция» перестанет быть отелем живых мертвецов

Через несколько дней реквизиция отменяется и отель «Лютеция» на бульваре Распай снова поступает в распоряжение владельцев. Его ремонт займет три месяца (…) Отель пуст. «Лютеция» отныне закрыт для величайшего человеческого горя, чтобы завтра распахнуть свои двери тем, кто радуется жизни.

Мириам в ярости. Повсюду в прессе она читает одну и ту же фразу: «Отныне репатриацию узников можно считать завершенной».

— Но она не завершена, если моих нет ни в одном списке! Раз они не вернулись.

Мириам никак не может успокоиться, она то отчаивается, то вспоминает, что доказательства гибели отсутствуют, ей мерещатся слова, которые услышала в холле отеля: «Еще десять тысяч человек ждут отправки, не волнуйтесь, они вернутся», «Говорят, в Германии есть лагерь, куда поместили тех, кто ничего не помнит».

Мириам видела снимки и кадры лагерей смерти в газетах и в выпусках новостей перед киносеансами. Но она не в состоянии совместить их с исчезновением родителей, Жака и Ноэми. «Они не могли исчезнуть, — говорит себе Мириам. — Их нужно отыскать».

В конце сентября 1945 года Мириам едет в расположение оккупационных войск в Линдау, Германия.

Она поступает на службу в ВВС переводчицей. Она говорит на русском, немецком, испанском, иврите, немного на английском и, конечно, на французском.

Там она продолжает поиски.

Может быть, Жаку или Ноэми удалось бежать.

Может быть, они в лагере для тех, кто ничего не помнит.

Может быть, у них нет денег вернуться во Францию.

Может быть все что угодно. Надо продолжать верить.

Глава 31

— А ты в детстве никогда не ездила к матери в Германию?

— В Линдау? Ездила. Вместе с отцом, по крайней мере один раз. У меня есть фотография, где я в тазике, в саду, а мама меня купает… Похоже, где-то в военном городке…

— Я правильно понимаю, что твои родители уже по сути не жили вместе?

— Не знаю… Фактически они жили каждый сам по себе, в разных странах. Думаю, у матери в Линдау был роман с одним летчиком.

— Да что ты? Но ты никогда не говорила!

— Вроде бы он даже звал ее замуж. Но поскольку он предлагал отдать меня в пансион и решить проблему раз и навсегда, то она с ним рассталась.

— И когда же троица снова собирается вместе?

— Какая троица?

— Ив, Мириам и Висенте. Они ведь снова стали встречаться, правда? Уже после того, как ты родилась.

— Я не буду об этом говорить.

— Я понимаю… Не сердись. В любом случае, я приехала не для того, чтобы расспрашивать тебя об этом, а чтобы увидеть письмо, которое ты получила из мэрии.

— Какое письмо?

— Ты сказала, что секретарша из Лефоржа прислала тебе письмо, которое ты еще не открывала.

— Послушай, я что-то устала… И не помню, куда его дела. Давай лучше в другой раз.

— Оно наверняка помогло бы мне в поисках. Мне очень нужно его увидеть.

— Знаешь что? Ты все равно не узнаешь, кто прислал открытку.

— А я думаю, что узнаю.

— Зачем тебе это нужно? К чему это все?

— Я не знаю, мама, меня словно какая-то сила толкает. Как будто кто-то говорит мне идти до конца.

— А вот мне осточертело отвечать на твои вопросы! Это моё прошлое! Мое детство! Мои родители! Все это не имеет к тебе никакого отношения. Занялась бы чем-то другим!

Глава 32 

Анн, дорогая,

мне ужасно жаль, что так получилось. Давай оставим все это в прошлом.

Я так и не простила свою мать. Наверное, невозможно было простить. Но мы бы могли хоть как-то общаться, если бы она сказала, почему бросила меня на столько лет. Почему не могла поступить иначе.

Наверное, она молчала, потому что не могла простить себе того, что осталась в живых. И что надолго уезжала, пристраивая меня к кому угодно.

Если бы она объяснила причину, я бы поняла. Но мне пришлось разбираться самой, а когда я разобралась, было уже поздно, ее не стало.

Все это затрагивает какие-то основополагающие темы… И я сама теряюсь в них и чувствую, что это некое предательство по отношению к матери.

Мама,

Мириам считала войну своей вотчиной.

Она не понимала, почему обязана рассказывать о ней тебе. Поэтому естественно, что ты, помогая мне в поисках, чувствуешь, будто предаешь ее.

Мариам наложила на тебя обет молчания, и ты соблюдаешь его даже после ее ухода.

Но, мама, не забывай, как ты страдала от ее недомолвок. И не только от них: она вычеркивала тебя из истории, делала ее не твоей.

Я понимаю, наверняка мои поиски бередят тебе душу. Особенно когда они касаются твоего отца, жизни на плато и вхождения Ива в супружескую пару твоих родителей.

Но, мама, ведь это и моя история тоже. И иногда, совсем как Мириам, ты смотришь на меня так, словно я чужая, словно я вторгаюсь на территорию твоей жизни. Ты родилась в мире молчания, и оттого твои дети совершенно естественно жаждут слов;

Анн,

позвони мне, когда получишь этот мейл, и я отвечу на твой вчерашний вопрос. Который вывел меня из себя.

Я совершенно точно скажу тебе: не когда эти трое снова сошлись — этого я не знаю, — а когда Мириам, Ив и отец в последний раз видели друг друга.

Глава 33

— Это случилось во время праздника всех святых в ноябре сорок седьмого года. В Отоне, маленькой деревушке на юге Франции. Откуда я это знаю? Да очень просто. У меня сохранилась одна-единственная фотография, где я вместе с отцом. Я так часто ее рассматривала, что выучила наизусть. Но она была не подписана. Так что я не знала ни где она снята, ни в каком году. Естественно, маму расспрашивать на этот счет было бесполезно. И вот однажды в Сереете, в доме у кузины Сидуан — где-то в конце девяностых — мы болтали… о том… о сем… и вдруг Сидуан говорит: «А кстати, мне тут попалась очень милая фотография, на которой изображены вы с Ивом. Ты сидишь у него на коленях. Сейчас покажу». Она открывает ящик, достает фотографию. И я с удивлением обнаруживаю, что я на этой фотографии сижу на том же месте и одета и причесана точно так же, как на фотографии с отцом. То есть оба снимка точно сделаны в один день и, я бы даже сказала, на одну и ту же пленку. Я перевернула фотографию, стараясь не выказать волнения, и увидела, что этот снимок как раз подписан: «Ив и Леля, Отон, ноябрь тысяча девятьсот сорок седьмого года».