Элис Сиболд - Счастливая
Ровно через месяц настало время возвращаться домой. Я написала для «Нью-Йорк таймс» путевые заметки, которые напечатали только весной, специально для отпускников. Пока материал не вышел, я успела еще раз слетать в Европу с другим бывшим студентом, Джоном. Они с приятелем доставали по блату, через какого-то родственника, дешевые билеты в Амстердам. Накурившись до одурения, мы поехали ночным поездом в Берлин. Как раз в то время рушилась Берлинская стена. Уже за полночь мы добрались до бетонной громады, разделявшей Восток и Запад. Джон и Киппи споро взялись за дело. Попросили лом у компании охрипших, ликующих немцев и работали по очереди. Я держалась особняком. Здесь была чужая страна, да к тому же я оказалась единственной женщиной среди множества мужчин. Ко мне подвалил какой-то немец, предложил сигарету, бутылку, что-то проговорил и ухватил меня за ягодицу. Сверху, со стены, равнодушно взирал пограничник из Восточной Германии.
Как раз после этого, в Нью-Йорке, Джону и вмазали. Помню, как он появился из-за угла. Отсутствовал дольше обычного. Вернулся без очков, из носа сочилась кровь. Он был подавлен.
— Не дали? — спросила я.
Он мотнул головой. Не произнес ни слова. Мы двинулись по тротуару.
— Дали. По морде.
От этих слов я вздрогнула, как тогда, уколовшись об иголку в Афинах. Выплыл вопрос: сколько же может длиться черная полоса? Я не хотела, чтобы Джон впредь рисковал в одиночку, и заявила об этом без обиняков. Без нужды он и не рисковал, но временами, когда на нас накатывала безнадега, все же уходил один.
Неприятности росли как снежный ком, а затем, весной девяносто первого, когда я только что переехала в квартиру на Седьмой улице, для меня прозвучал звонок. Со мной что-то было не так, но поди знай, что именно. Я валялась в постели. Много ела, чего со мной не бывало со времен колледжа, и носила старые фланелевые ночнушки. Коробки после переезда так и стояли нераспакованными. Джон работал до изнеможения. Рядом со мной ему теперь было неуютно. Когда он появлялся, я посылала его купить травки. Меня разнесло. Я перестала заботиться о том, как выгляжу и за какое время смогу доплестись до клуба, если по пути не делать передышку. Распускаться не хотелось, но я не знала, что с собой делать.
Как-то мне позвонил друг детства и рассказал, что меня цитировали в одной книге. Он стал врачом и работал в Бостоне. Мою статью, опубликованную в «Нью-Йорк таймс», цитировала доктор Джудит Льюис Герман в своей монографии «Травма и восстановление». Я над этим только посмеялась. Когда-то мне и самой хотелось написать книгу, но было ясно, что я не справлюсь. Теперь, через десять лет после изнасилования Лайлы, моя фамилия появилась в качестве сноски в чужой книге. Я подумывала ее купить, но книга оказалась в твердом переплете — дороговато, — и, кроме того, я посчитала, что воспоминаний с меня хватит.
Прошло еще полгода, и мы с Джоном перестали встречаться; я записалась в спортивный клуб и обратилась к врачам. Джон по-прежнему сидел на наркотиках. Иногда я так отчаянно скучала, что совершала унизительные поступки. Умоляла его вернуться. Я четко сознавала, что он себя губит. Первая авеню стала для меня запретной чертой. Я не могла противиться притяжению моего старого района, и потому, когда подвернулся шанс провести пару месяцев в загородной творческой общине, я за него ухватилась.
Поселение «Дорленд маунтин артс колони», которое находится в горах сельской, фермерской Калифорнии, незамысловато по любым меркам. Домики выстроены из шлакоблоков и фанеры. Электричества нет. Бюджет у общины крошечный.
По приезде меня встретил человек по имени Роберт Уиллис. Боб. Он разменял восьмой десяток. Мне в глаза бросились его «рэнглеры», белая шляпа-стетсон и джинсовая рубашка. У него были серебристо-седые волосы, голубые глаза и дружелюбная манера держаться, однако говорил он мало.
Он зажег мою газовую лампу, зашел на следующий день удостовериться, что все в порядке, свозил меня в город за продуктами. Боб жил тут уже долгое время и видел, как люди приезжают и уезжают. Как ни странно, мы сдружились. Говорили о Нью-Йорке и о Франции. Боб провел там полгода, в похожей общине, на коневодческой ферме. В конце концов, у него в домике, после наступления темноты, при свете газовой лампы, я призналась ему, как меня и Лайлу изнасиловали. Он выслушал, произнеся лишь несколько слов. «Досталось же тебе». «От такого невозможно оправиться».
Боб рассказал мне, как служил в пехоте во время Второй мировой войны и потерял всех своих однополчан. Прошли годы; зимой тысяча девятьсот девяносто третьего, во Франции, он выглянул из окна фермы и увидел дерево.
— Не знаю, что тогда случилось, — сказал он. — Я видел это дерево из окна сотни раз, но расплакался, как ребенок. Хочешь — верь, хочешь — нет: ревел, стоя на коленях. Глупо, конечно, но я не мог остановиться. Утирая слезы, я понял, что это из-за моих друзей: все потому, что я по-настоящему их не оплакал. Они все похоронены на кладбище в Италии, у такого же дерева, только далеко отсюда. Просто невозможно было сдержаться. Кто бы мог подумать, что прошлое может обладать такой силой?
Перед моим отъездом мы в последний раз вместе поужинали. Он приготовил блюдо, которое называл «овощи по-солдатски» — консервированные томаты с консервированной кукурузой, разогретые на огне, — и поджарил бекон. Мы пили дешевое вино и глотали дешевые «колёса».
Дорленд и при свете дня выглядел мрачновато. Ночью же в поселке царила непроглядная тьма, и только пара керосиновых или газовых ламп служила ориентиром на местности. После ужина, когда мы сидели у Боба на крыльце, вдали показался свет, который Боб принял за фары грузовика.
— Похоже, к нам гости, — произнес он.
Но тут огни погасли. Мы не слышали, чтобы работал двигатель.
— Подожди-ка здесь, — сказал мне Боб. — Пойду разберусь.
Он прошел в заднюю комнату и вытащил свою винтовку, которую прятал от чересчур нервных свободных художников и от властей Дорленда.
— Сделаю кружок по кустам и выйду на дорогу, — прошептал Боб.
— Сейчас выключу свет.
Замерев на крыльце, я напрягала слух, чтобы услышать хоть что-нибудь: шорох гравия под шинами, хруст сломанной ветки — что угодно. В моем воображении злоумышленники из грузовика уже ранили или убили Боба, а теперь двигались к хижине. Но я же дала Бобу обещание. Ни под каким видом не трогаться с места.
Через несколько секунд мне послышался шум в листьях у дальней стены хижины. Я вздрогнула.
— Это я, — раздался из темноты шепот Боба. — Стой спокойно.
Мы стали следить за дорогой. Свет фар грузовика так и не показался вновь. Наконец Боб перелез через заросли карликового дуба вместе со своей верной лайкой Шейди, и мы опять зажгли газовую лампу. Наглотавшись «колёс», мы десять раз обсудили весь ход событий, поделились своими чувствами, поговорили об угрозе и о том, как ее почувствовать. Все-таки нам повезло: кто прошел через войну или изнасилование, тот приобрел неведомое другим шестое чувство, которое включается, когда мы чувствуем опасность, грозящую нам самим или тем, кого мы любим.
