Элис Сиболд - Счастливая
Обзор книги Элис Сиболд - Счастливая
Элис Сиболд
Счастливая
Глену Дэвиду Голду
Уважая чужое право па личную жизнь, я изменила имена и фамилии некоторых участников описанных здесь событий.
В том месте, где я была изнасилована (это бывший подземный ход в амфитеатр, откуда артисты выбегали на сцену прямо из-под трибун), незадолго перед тем нашли расчлененный труп какой-то девочки. Так сказали полицейские. И добавили: нечего и сравнивать, тебе еще посчастливилось.
Но эта убитая девочка была для меня понятнее, чем широкоплечие здоровяки-полисмены и перепуганные однокурсницы. Мы с ней обе побывали в одной и той же преисподней. Обе лежали распластанными на сухой листве и осколках стекла.
Мне тогда бросился в глаза один предмет, валявшийся среди пыльных листьев и битых пивных бутылок. Розовый бант. Во время рассказа о замученной девочке до меня явственно доносились ее мольбы, точь-в-точь как мои собственные, и думалось: в какой же момент ее волосы рассыпались по плечам и кто сорвал эту ленту. Возможно, убийца, а возможно — чтобы хоть на миг остановить пытку, в надежде, что потом можно будет поразмышлять, не было ли тут признаков «пособничества нападавшему», — она распустила волосы сама, по его приказу. Этих подробностей мне никогда не узнать; даже не установить, принадлежала ли розовая лента той самой девочке или же попала в подземный ход случайно, вместе с мусором. Каждый раз при виде розовых бантов я буду мыслями возвращаться к ней. К девочке, доживающей последние минуты.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Вот что запомнилось. Губы кровоточили. Прикусила их, когда он напал со спины и зажал мне рот. А сам прошипел: «Будешь орать — убью». Я оцепенела. «Усекла? Вякнешь — зарежу». Я кивнула. Правой рукой он удерживал меня за туловище, лишая возможности двигать локтями, а левой зажимал мне рот.
Потом убрал ладонь.
У меня вырвался крик. Резкий. Короткий.
Я не сдавалась.
Он снова зажал мне рот. Ударом сзади, под коленки, сбил с ног.
— Кому сказано? Убью, сучка. На перо поставлю. Убью.
Ладонь снова ослабила хватку, и я с воплем рухнула на мощенную кирпичом тропу. Он, расставив ноги, громоздился сверху и пинал меня в бок. Я издавала какие-то звуки, но все без толку: выходил жалкий шелест. Это его разозлило, даже взбесило. Я думала уползти. Ступнями, обутыми в мягкие мокасины, пыталась защититься от зверских побоев. Но либо брыкала воздух, либо едва-едва задевала его штанины. Никогда в жизни не дралась, да и по физкультуре была хуже всех в классе.
Каким-то образом — сама не понимаю, как это вышло — ухитрилась подняться на ноги. Помню, я кусалась, толкалась, уж не знаю, что еще. Потом бросилась бежать. Будто могучий великан, он только протянул руку — и поймал меня за длинные каштановые волосы. Рванул что есть силы, и я упала как подкошенная. Первая попытка бегства сорвалась из-за волос, из-за моих длинных волос.
Будешь знать, как рыпаться, — гаркнул он, и я начала молить.
Он полез в задний карман и вытащил нож. Я все еще трепыхалась, надеясь освободиться, и теряла сознание от боли, когда он клочьями выдирал у меня волосы. Подавшись вперед, я вцепилась обеими руками ему в ногу; он пошатнулся и едва не упал. Тогда мне было невдомек — это уж потом следователи установили, что именно в тот момент он выронил нож, который так и остался валяться в траве, рядом с моими разбитыми очками.
Теперь в ход пошли кулаки.
Он прямо остервенел то ли от потери ножа, то ли от моего упрямства. Так или иначе, предварительный этап завершился. Я лежала ничком. Он уселся на меня сверху. Пару раз ударил головой о кирпичи. Разразился бранью. Перевернул меня на спину и сел мне на грудь. Я бормотала что-то бессвязное. Умоляла. Тогда он сомкнул пальцы у меня на шее и стал душить. На миг я потеряла сознание. А очнувшись, встретила взгляд убийцы.
Тут я сдалась. Поняла: моя песня спета. Сопротивляться не осталось сил. Он мог делать со мной что угодно. Вот и все.
Течение времени замедлилось. Поднявшись, он за волосы потащил меня на траву. Я корчилась и пыталась ползти, чтобы только не отставать. Как в тумане, впереди темнел подземный ход амфитеатра. По мере приближения этой черной хищной пасти меня обуял дикий ужас. Стало ясно: спасения нет.
Перед входом в тоннель была старая, примерно метровой высоты железная ограда, а в ней — узкий проход, через который протиснешься разве что боком. Он тащил меня за волосы, я все так же корчилась в попытках ползти, но при виде этой ограды лишилась последней надежды: дальше была только смерть.
На какое-то мгновение я слабо уцепилась за основание решетки, но от грубого рывка пальцы разжались. Принято считать, что физическое изнеможение парализует волю жертвы, но я вдруг решила бороться дальше и всерьез — всеми правдами, неправдами и уловками.
Кто занимается альпинизмом или серфингом, обычно говорит: нужно слиться со стихией, чтобы каждая клеточка тела настроилась особым образом, но это трудно объяснить словами.
На дне тоннеля, среди битых пивных бутылок, прошлогодних листьев и всякого другого — пока еще неразличимого — мусора, я настроилась на этого негодяя. В его руках теплилась моя жизнь. Нужно быть последней дурой, чтобы утверждать: лучше смерть, чем изнасилование. По мне, лучше уж изнасилование — хоть сто раз. Впрочем, кому что.
— Вставай, — приказал он.
Я подчинилась.
Меня трясло. К страху и бессилию добавился холод; озноб не унимался.
Содержимое сумочки и книжного пакета полетело в темный угол.
— Раздевайся.
— У меня в заднем кармане восемь долларов, залепетала я. — У мамы есть кредитки. И у сестры — тоже.
— На кой мне твои баксы? — заржал он.
Я посмотрела на него в упор. Заглянула прямо в глаза, словно передо мной стоял разумный человек, с которым можно договориться.
— Только не трогайте меня, умоляю, — выдавила я.
— Раздевайся.
— Я — девушка.
Он не поверил. Еще раз приказал:
— Раздевайся.
У меня тряслись руки, пальцы не слушались. Тогда он схватил меня за пояс джинсов, а сам привалился к черной стене грота.
— Поцелуй меня, — велел он.
Он притянул к себе мою голову, и наши губы соприкоснулись. Потом еще раз дернул меня за пояс, чтобы покрепче прижать к себе. Запустил руку мне в волосы и сгреб их в кулак. Задрал кверху мое лицо, уставился. У меня хлынули слезы и мольбы.
— Ну пожалуйста, — повторяла я. — Не надо.
— Заткнись.
Во время второго поцелуя он просунул язык мне в рот. Это не составило труда, потому что я не закрывая рта молила о пощаде. Тут он грубо дернул меня за волосы:
— Целуйся, кому сказано!
Выхода не было.
Получив желаемое, он отстранился и нашарил пряжку моего ремня. Но пряжка была с секретом и так просто не поддавалась. Чтобы только он меня отпустил, чтобы ослабил хватку, я вызвалась:
— Я сама.
Он не сводил с меня глаз.
Когда я справилась, он рванул вниз молнию на моих джинсах.
— Кофту скидывай.
На мне была длинная шерстяная кофта-кардиган. Пришлось ее снять. Грубые пальцы забегали по пуговицам блузки. И опять безуспешно.
— Я сама, — повторила я.
Блузка с воротничком тоже опустилась на землю у меня за спиной. Как будто я сбрасывала перья. Или крылья.
— Лифон снимай.
Я повиновалась.
Он схватил их — мои груди — обеими руками. Тискал. Давил и расплющивал о ребра. Крутил. Думаю, излишне говорить, какая это боль.
— Не надо так, ну пожалуйста, — упрашивала я.
— Кайф: белые сиськи, — промычал он.
После этой фразы они стали мне чужими: каждая часть моего тела, до которой он добирался, переходила в его собственность — губы, язык, грудь.
— Холодно, — простонала я.
— Ложись, бросил он.
Прямо на землю? — Дурацкий вопрос, только лишь от безнадежности.
Среди сухих листьев и бутылочных осколков разверзлась могила. Все мое туловище застыло — увечное, поруганное, неживое.
Вначале я просто осела на землю, но не спешила ложиться. Он без труда стянул с меня расстепгутые джинсы. Я кое-как пыталась прикрыть наготу (по крайней мере, на мне еще оставались трусы), а он придирчиво меня разглядывал. До сих пор помню, как этот взгляд лучом скользил в потемках по моей мертвенно-бледной коже. Под этим лучом оно — мое тело — вдруг сделалось гадким. Уродливым — это еще мягко сказано.
— Ну и мымра — попалась же такая, — фыркнул он.
Это было сказано с отвращением, это было сказано без обиняков. Осмотрев добычу, он остался недоволен.
Но не отпускать же.
Тут у меня лихорадочно заработала мысль: в ход пошла и правда, и ложь — нужно было его разжалобить. Показать, что я по сравнению с ним убогая и никчемная.
— Меня из приюта взяли, — зачастила я. — Даже родителей своих не знаю. Пожалуйста, отпусти. Я еще девушка.
