Донна Тартт - Щегол
В самой школе не по себе делалось от ощущения беспризорности. Тут было до фига детей военных, куча иностранцев – многие были детьми топов, которые приехали в Лас-Вегас на важные управленческие или строительные посты. Некоторые уже успели пожить в девяти-десяти штатах – в среднем за столько же лет, а многие – еще и за границей: в Сиднее, Каракасе, Пекине, Дубае, Тайбэе.
Было тут и очень много застенчивых, практически незаметных мальчиков и девочек, родители которых променяли тяготы провинциальной жизни на труд горничных и младших официантов. Популярность в этой новой экосистеме совершенно не зависела от денег или внешности – крутым, как я вскоре понял, считался тот, кто дольше всего живет в Лас-Вегасе, поэтому-то сногсшибательные мексиканские красотки и кочующие туда-сюда наследники строительных гигантов сидели за обедом в полном одиночестве, а заурядные, невзрачные отпрыски местных риелторов и продавцов автомобилей становились чирлидерами и президентами класса – безусловной школьной элитой.
Дни были ясные, красивые, и с наступлением сентября невыносимый жар сменился какой-то пыльной, золотой яркостью. Иногда в столовой я садился за испанский стол, чтобы попрактиковаться в испанском, иногда – за немецкий, хоть на немецком там и не разговаривал, потому что несколько ребят из второго немецкого – дети директоров “Дойче банка” и “Люфтганзы” – выросли в Нью-Йорке. Английский был единственным уроком, на который мне хотелось идти, хотя меня поражало, сколько же одноклассников терпеть не могли Торо и даже выступали против него (против человека, который утверждал, что в жизни не узнал от стариков ничего полезного) так, будто он был им враг, а не друг. Его презрительное отношение к коммерции, которое мне казалось таким целительным, большинство моих разговорчивых одноклассников задевало за живое.
– Да-a, коне-ечно, – проорал мерзотный пацан, волосы у которого были зачесаны назад и стояли от геля торчком, будто у анимэшного персонажа из “Жемчуга дракона”, – нормальный такой мир получится, если все просто бросят работать и начнут в лесу сопли жевать…
– Я, я, я, – проныл кто-то сзади.
– Это антиобщественно, – рьяно влезла одна трещотка, перекрикивая последовавшие за этим взрывы смеха. Она заерзала на стуле, повернулась к учительнице (вялой, вытянутой женщине по имени миссис Спир, которая вечно носила одежду грязноватых тонов с коричневыми сандалиями и выглядела так, будто страдала от затяжной депрессии). – Торо расселся там себе и рассказывает нам, как ему хорошо…
– … Потому что, – повысил торжествующий голос анимэшный пацан, – что будет, если все, как он говорит, возьмут и бросят работать? И что у нас будет за общество, если все, как он, будут? Ни больниц не будет, ничего. Даже дорог не будет.
– Мудозвон, – наконец-то пробормотали сзади – достаточно громко, чтоб все кругом услышали.
Я обернулся посмотреть на того, кто это сказал – в соседнем ряду за партой ссутулился изнуренного вида пацан, который барабанил по столу пальцами. Когда он заметил, что я смотрю на него, то вскинул неожиданно выразительную бровь, будто говоря: прикинь, вот дебилы!
– На заднем ряду кто-то что-то хочет сказать? – спросила миссис Спир.
– Как будто Торо дороги эти волновали, – сказал усталый пацан. Его акцент меня удивил: явно иностранный, но откуда – непонятно.
– Торо был первым энвайроменталистом, – сказала миссис Спир.
– И первым вегетарианцем, – сказала девчонка с заднего ряда.
– Еще бы! – вставил кто-то. – Дядя Цветочки-Ягодки!
– Да вы меня совсем не слушаете, – взволнованно продолжал анимэшник, – кто-то должен строить дороги, не только сидеть целыми днями в лесу и разглядывать муравьев и комаров. Это называется – цивилизация.
У моего соседа вырвался резкий, похожий на лай, презрительный смешок. Он был бледным и тощим, не слишком опрятным, с падавшими на глаза темными прямыми волосами и какой-то нездоровой бледностью беспризорника – загрубевшие руки, изжеванные под корень ногти с траурной каймой, совсем не то, что детишки из моей школы в Верхнем Вест-Сайде, с лыжным загаром и блестящими волосами, бунтари, у которых папаши – председатели правления или врачи с Парк-авеню, нет, вполне можно представить, как этот парень сидит где-нибудь на тротуаре с бродячим псом на веревке.
– Ну, чтобы ответить на некоторые из этих вопросов, давайте-ка вернемся к странице пятнадцать, – сказала миссис Спир, – где Торо рассказывает о том, как поставил эксперимент над жизнью…
– Какой эксперимент? – спросил анимэшник. – Чем это жизнь в лесу отличается от жизни пещерного человека?
Темноволосый мальчишка осклабился и еще сильнее сгорбился за партой. Он напомнил мне бездомных пацанов на Сент-Маркс-плейс, которые обменивались сигаретами, мерились шрамами и стреляли мелочь – такие же рваные шмотки и тощие белые руки, на запястьях болтаются такие же кожаные черные браслеты. Их сложная многослойность была знаком, прочесть который я не мог, хотя общий смысл был вполне понятен: и не вздумай, нам не по пути, я куда круче тебя, даже не пытайся со мной заговорить. Таким было мое ошибочное первое впечатление о единственном друге, который у меня будет в Вегасе, и, как выяснилось, об одном из лучших друзей, которые у меня будут в жизни.
Его звали Борисом. Каким-то образом после уроков мы с ним очутились рядом в толпе, ждавшей школьный автобус.
– А, Гарри Поттер, – сказал он, оглядев меня.
– Пошел в жопу, – вяло отозвался я. В Вегасе я уже не раз слышал эти сравнения с Гарри Поттером. Мой нью-йоркский стиль – одежда цвета хаки, белые рубашки-оксфорды, очки в черепаховой оправе – сделал из меня фрика в школе, где все ходили во вьетнамках и майках-алкоголичках.
– А метла где?
– В Хогвартсе оставил, – ответил я. – А ты? Где твоя доска?
– Ась? – спросил он, склоняясь ко мне и приставив к уху скругленную ладонь стариковским, как у глухих, жестом. Он был на полголовы выше меня – помимо высоких ботинок на шнуровке и чудных камуфляжных штанов с пузырями на коленях на нем была надета заскорузлая черная футболка с логотипом марки досок для сноуборда: NEVER SUMMER, нарисованным белым готическим шрифтом.
– Футболка твоя, – сказал я, дернув головой в ее сторону, – в пустыне особо на доске не постоишь.
– Не-а, – ответил Борис, откинув с глаз черные лохмы, – я не катаюсь на сноуборде. Просто солнце ненавижу.
Так вышло, что и в автобусе мы сели рядом – на ближайшие к двери сиденья, места явно не крутые, если судить по тому, как все остальные проталкивались назад, но я раньше никогда не ездил в школу на автобусе, и он, судя по всему, тоже, поскольку явно без задней мысли плюхнулся на первое попавшееся свободное сиденье. Поначалу мы больше молчали, но ехать было долго, и мы в конце концов разговорились. Оказалось, что он тоже живет в Каньоне теней, только еще дальше, на самой окраине, к которой подползала пустыня и где стояла куча недостроенных домов, а на улицах лежал песок.
