Дональд Крик - Мартин-Плейс
Брови священника удивленно поползли кверху.
— Я никак не ждал таких слов от молодого дипломированного специалиста, перед которым открыт весь мир. Послушайте, Дэнни, будьте откровенны. Что вас гнетет? Почему такая неуверенность в будущем!
Голос был вызывающе оптимистичен, и Дэнни заколебался, стараясь побороть стесняющее влияние всего того, что воплощал в себе священник, заглушить отзвук почтительного смирения, которое когда-то испытывал по воскресеньям в церкви. Там ты хотел говорить — и не мог. А теперь, когда говорить было можно, это означало бы разделить с посторонним то, что принадлежит только тебе. Он сказал глухо:
— Наверное, дело в вере. Теряя веру, утрачиваешь и делание действовать.
Чубук назидательно подчеркнул:
— Тот, кто теряет веру, утрачивает все.
Дэнни молчал. Преподобный Рейди сказал осторожно:
— Ваша матушка говорила мне, что вы чувствуете себя обманутым. Мы все порой чувствуем то же. Я, например, — когда мое служение не приносит тех плодов, которых я ждал. Но тогда я напоминаю себе, что всякое дело рук человеческих по самой природе своей несовершенно, и значит, я тоже не могу составить исключения. Ну, и, конечно, продолжаю стремиться к совершенству.
Он положил трубку на ручку кресла, а Дэнни снова подумал: «К чему спорить? Что это изменит? Один слабый голос».
— Естественно, что вы ощущаете обескураживающее воздействие нынешних времен, — продолжал священник терпеливо и с благожелательной заботливостью. — Все той же неспособности человека управлять своими же делами. Я совсем не знаю мира финансов, Дэнни, но насколько мне дано судить, вы утратили веру именно из-за этого мира в целом и в частности из-за той компании, в которой вы служите.
— Да, — ответил Дэнни. — Это так.
И подумал, что сейчас ему будет предложено аккуратненькое решение. Пусть красноречие бурлит, пока не иссякнет, а потом спасибо и до свидания.
Все это, думал преподобный Рейди, откидываясь на спинку стула, все это только мелочное упрямство, возможно, результат незрелых юношеских размышлений, которые сложились в предубеждение. Он сказал:
— Не надо бояться высказывать свои мысли. Лучше сейчас разберитесь во всем, иначе вы легко можете утратить всякую цель и стать никчемным человеком.
Это его мать была убеждена, что он утрачивает цель, становится никчемным. А то, что он следует твердому убеждению, рожденному из осознанного неприятия определенных вещей, к делу не относится! И, возмутившись, он сказал:
— Да, я мог бы внушить себе, будто в чем-то разобрался. И уж тогда уверовал бы во что угодно.
— Но, мой милый мальчик… — в голосе Рейди зазвучало раздражение, — во что вы можете поверив там?
Искреннее недоумение священника подействовало на Дэнни, как вызов. Это недоумение порождала привычка (ту же привычку он замечал у матери) делить мир на две части: одну — принадлежащую человеку, а другую — богу. А он видел только один мир, и только о нем он мог говорить с твердой уверенностью. Он вспомнил те пять лет, которые провел в «Национальном страховании», и попытался воскресить и в сердце и в уме все то, чем жил тогда. Он сказал:
— Почему вы думаете, будто там я не мог найти, во что верить? Это ведь была моя работа, не так ли? То, что разбивало скорлупу моей личности и открывало мне доступ в жизнь. Почему же я не мог верить, что, служа там, я тем самым служу нации во имя блага нации? Ну, знаете, как в школе поют про это и машут флагами. Вероятно, я был предрасположен поверить, а «Национальное страхование» размахивало тем же самым флагом.
Теперь, когда он заговорил, у него стало легче на душе. Ведь после отъезда Полы он говорил только ничего не значащие фразы или же с самим собой, а потом запирал свои слова в ящик стола. И вот теперь он с облегчением давал им свободу.
— Во всяком случае, я был образцовым служащим. Я не считал, сколько дней остается до субботы и сколько часов — до конца рабочего дня. Я даже мечтал стать управляющим, и в этой мечте не было ничего дурного. Но дальнейшего развития она не получила. Я ведь не успел изучить скрытые пружины компании. Мне не было известно, кому принадлежит компания на самом деле. Но вот теперь, когда я узнал все это, я больше не хочу быть ее частью. Я понял то, что мой отец понимал всю свою жизнь: понял, каково это быть ничем и не видеть цели в том, что ты делаешь. Быть всюду чужим. И бояться. Конечно, дела рук человеческих не могут быть совершенными, и все мы в одном положении. Только прежде я хотел стать хозяином этого положения. А теперь больше не хочу. Вот и все.
Высказав мысли, которые накапливались в течение многих месяцев, Дэнни почувствовал растерянность. Моет быть, не следовало говорить откровенно? Хватит ли него сил отстоять свое решение, когда со всех сторон на него обрушатся контратаки? Уже сейчас в нем нарастало страшное ощущение непоправимости. Может быть, он потребовал невозможного? Может быть, все это временно? Какая-то часть его сознания по-прежнему искала выхода, и он ждал, колеблясь между решимостью и надеждой.
Подавив вздох, преподобный Рейди взял свою трубку. Юношеские мечты, юношеские идеалы! Правда, в этом молодом человеке восторженности больше, чем следует. Да, да, он знает отца — полная никчемность. И сыну делает честь, что он хочет быть другим. Беда только в том, что он станет таким же, даже против воли, если не откажется от подобного образа мыслей. Он снова раскурил трубку и задумчиво затянулся раз, другой.
— Мне неизвестно, Дэнни, почему в высших сферах вашей компании был приняты такие страшные решения, — сказал он, — почему аннулируются просроченные полисы и люди лишаются работы. Возможно, им так же мало нравится принимать подобные решения, как вам наблюдать претворение этих решений в жизнь. Но таково общее положение дел. И уж во всяком случае, вас лично ни в чем винить нельзя. Однако вам самому, возможно, удалось бы найти иной путь, если бы право решать принадлежало вам. Подумайте об этом. Вы еще могли бы стать орудием искупления прошлых несправедливостей.
— Не сомневаюсь, что я мог бы стать орудием, — сказал Дэнни. — И я твердо убежден, что остальное решалось бы за меня.
— О, но вы забегаете слишком далеко вперед, выдумываете трудности до того, как с ними столкнулись. Вы еще слишком молоды и неопытны, чтобы судить, как именно вы сочтете нужным поступить в будущем. Но одно я могу сказать твердо: находясь в постоянном соприкосновении со злом, вы вовсе не обязательно являетесь частью этого зла. Таков удел всех. Но если вы научитесь в своих затруднениях искать помощи у бога, научитесь уповать на него, то не ошибетесь и не согрешите. Он ваша защита от мира, и ваше возвращение в лоно церкви докажет это. Оно избавит вас от вечного самокопания, от тягостного блуждания во мраке.
Дэнни закрыл глаза. В этом же самом мраке закружился немыслимый и правдоподобный кошмар — он вздрогнул. Открыв глаза, он увидел, что священник спокойно продолжает курить. Вот она, самая сущность этого человека: апробированный союз с жизнью, неизменное убеждение в собственной правоте — абсолютно неприступная оборонительная позиция. Он был вроде официальной гарантии твоей безопасности, оставалось только подписать. Вот здесь, на пунктирной линии…
Он глядел на невозмутимое лицо этого человека, который пришел навязать ему все тот же компромисс, на который его толкала мать, и вдруг почувствовал — как утром на службе, — что в его распоряжение предлагают колоссальную силу. Отвернуться от нее значило перешагнуть черту, за которой лежит страна обездоленных и безгласных.
— Ну, Дэнни, что вы скажете? «Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?»
И улыбка. Эту улыбку он должен был победить. Она обманывала его, льстила ему, пыталась усмирить его гнев, образумить. Она совершенно ясно говорила: «Вот видишь, есть же выход». А выхода не было. Улыбка окружала его со всех сторон, смыкалась над ним — дар современных волхвов, — и его пальцы, побелев, стиснули ручки кресла. Он встал и отошел к камину. Ему казалось, что его мироощущение вышло на бой с таким мощным строем мыслей, что он вот-вот будет отброшен назад в кресло и смирится в тупой покорности. Тупо покорится всем россам, всем льюкасам, всем рокуэллам, всем рейди, бескрылым надеждам отца и тщеславным мечтам матери. Укрытый от всех тревог в объятиях Иисуса и «Национального страхования», подумал он в отчаянии. Его руки дрожали. Неожиданно он сказал:
— Мне этого не нужно! Мне не нужны ваши защита и ваши оправдания мира, в который я не верю! Бог принадлежит «Национальному страхованию»… — Он вдруг умолк и пожал плечами. — А если бы не принадлежал, они его закрыли бы, и вы тоже остались бы без работы.
Священник вскочил. Его лицо покраснело. Он давно привык всюду встречать только почтительность, и подобное оскорбление было для него невыносимо. Но он не повысил голоса, а только сказал с презрительным пренебрежением:
