Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)
– Ну я, пожалуй, пойду! Счастливо!
– И вам счастливо!
Женщина встает и проплывает мимо. Теперь ее походка легка и со спины она кажется совсем молодой. Из сумки выглядывает синий острый каблук модельных лодочек, словно веселый, дразнящий язычок: «А ну их всех!»
(Мир наполнен одиночеством, как соты медом в августовский день. И этот Город по ночам пищит от тоски. Ультразвук расходится ровными волнами. И какой-нибудь седовласый ученый-паранормал принимает их за сигналы космических пришельцев, записывает на перфокарту, а потом ложится в свою старческую постель и прибавляет к общему фону и свое одинокое попискивание. По ночам ты просиживала у окна, ловила сигналы и понимала, как мало любви осталось в этом мире. Эта новая странность никого не удивила. Тебе сказали: «Надо подлечить нервы…» Тебе галантно подставили согнутую в локте руку, и ты доверчиво просунула туда свою… Тебя отвезли в большое серое здание, окруженное забором и садом. Забор – это чтобы местные не обрывали яблок, объяснили тебе. Только и всего. Милая женщина в дымчатых очках стучала по коленкам резиновым молоточком, задавала странные вопросы и с сомнением качала головой: «Все вроде бы в норме…» Потом тебя все-таки увели и одели в застиранный синий халат, выдали тапки на толстой войлочной подошве, вынули из пакета «колюще-режущие» предметы – пилочку для ногтей. И тогда сердце забилось часто-часто. Забилось – и оборвалось. В коридоре ты в последний раз увидела Глаза. Те же глаза, двоящиеся от слез.
– Попрощайтесь! – подтолкнула тебя в спину медсестра в синем халате.
– Ты, главное, отдыхай. Здесь тебе будет хорошо, спокойно. А для института я достану нужную справку из другой больницы, не переживай. Побольше ешь и спи. Ты у меня такая худенькая стала…
Глаза скользили по твоему лицу, как пауки. У тебя пропал голос. Ты молча кричала: «За что? Зачем?» – и, как последняя послушная дура, машинально кивала головой. Огромная синяя медсестра обняла за плечи и повела по коридору. Коридор тоже был синий. По нему бродили серые тени. Дверь захлопнулась, и последнее, что ты увидела – белесая ночная бабочка, летящая к Глазам, которые ты так боялась предать. Моль вылетела на свет и забилась о больничное стекло…)
…В начале аллеи показались старик с девочкой лет семи.
– Тете плохо… – громко шепнула девочка деду.
– Что с вами, милочка? Проводить вас домой?
– Спасибо, – улыбка получается вымученной. – Мой дом слишком далеко. (Если он вообще где-нибудь есть…)
– А где? – спрашивает девочка.
– Его можно увидеть только в лунную ночь по четвергам у созвездия Большой Медведицы, – фантазируешь ты, и глаза девчушки расширяются от восхищения. Ты любишь разговаривать с детьми.
– А мой дом – вот, совсем рядом. Но я не люблю играть во дворе – там дети шумят.
– Вот как. А ты разве не любишь пошуметь?
– Люблю. Иногда. Но сейчас мне некогда.
– Чем же ты так занята?
– Понимаете, у нас болеет мама. Если я буду шуметь, она не заснет. Доктор сказал, что если мы все будем думать о маме – она выздоровеет. Я прихожу сюда думать, пока она спит.
Старик тяжело втянул в себя воздух и закашлялся.
– У тебя, наверное, хорошая мама.
– И красивая, – отвечает девочка. – А папы нет, только дедушка. Дедушка, видишь, уже старенький, он не может носить меня на плечах. Однажды меня нес дядя Леня. Но дядя Леня уже не приходит – он в космос полетел, так мама сказала. А когда мама поправится, у нас еще сто таких дядей будет – так бабушка сказала!
– Оленька! – укоризненно качает головой дедушка. – Не болтай глупостей!
Помолчали.
– Вы чем-то расстроены, милочка?
Старик спросил это так участливо, что у нее впервые наворачиваются на глаза слезы. Они подступают еще и потому, что этот старик так похож на другого – из иной жизни… Старик смотрит пристально, будто хочет узнать всю правду, начиная с самого детства. И она решилась…
– А знаете… Муж лечил меня от помешательства. Два месяца стационара. Я сбежала…
– Что же с вами было?
– Понятия не имею! – Нужно, чтобы голос звучал как можно беспечнее…
– Ну что вам сказать, милочка? Возвращайтесь-ка домой. А то кинутся искать, вернут обратно. Да еще и срок продлят.
Да-да, именно так все и происходит: она не нужна и не интересна этому старику. Он гонит ее, как прокаженную. Но голос и глаза его предательски ласковы. Как у того, другого… Из забытой жизни.
Она медленно уходит из сквера.
Идет к облупленному дому, на первом этаже которого – столовая. Пока она идет, начинается дождь. Мелкий, точечный. Он оставляет на лице слезы. Столовая напоминает больницу. Та же тишина, позвякивание приборов, синие стены… Людей почти нет.
Вот что она запомнит хорошего из всего этого путешествия – суп! Рисовый суп-рассольник. Он налит в огромную тяжелую тарелку с грубой надписью «Общепит», он дымится, покрытый прозрачными лунами постного масла. Она тщательно протирает перекрученную в талии ложку и опускает ее в бледные луны супа. Суп очень вкусный. Очень. Мама, суп просто замечательный! Бабушка! Какой теплый, ласковый суп! Как тогда, когда… Хочется плакать. (Что ты несешь? – Сердце. Почему оно такое тяжелое и острое? Оно беспорядочно раскачивается на тонкой нитке и постепенно пробивает грудь…)
Одиннадцатиэтажный дом, как ракета, устремлен ввысь и так же, как ракета, полон отблесками заходящего солнца. В нем странный экипаж. Он никогда не собирается в кают-компании, не знает друг друга в лицо. Куда летит эта ракета?
Люк на крышу не заперт. В детстве она любила бывать на чердаке. Солнце опускало свои спицы в дыры старой крыши, и казалось, что идет солнечный дождь. В этом доме нет чердака – просто выход на крышу. Она сидит на парапете и думает: «Как научиться жить?»
Вернуться домой? Пролежать еще полгода в сером здании с садом, где каждый день – свидетель человеческих трагикомедий. Опять начать жизнь под недоверчивым присмотром приторно-сострадательных глаз? Говорить и чувствовать, как слова попадают в лабораторные пробирки, как их рассматривают на свет, разлагают на составные части, сравнивают с другими и… не понимают.
А небо такое белое. Закат уже скатился вниз, и небо наверху – как полотно. Еще несколько минут, и его зальет чернило подступающих сумерек. Это значит, что завтра будет хороший безветренный день. Значит, все-таки будет «завтра»? В кошельке – мелочь. Ясно, на обратный билет не хватит. Даже на автостоп. На пять рисовых супов разве что…
Небо такое спокойное. Оно обволакивает, укачивает, пеленает в облака. Небо шепчет: «Все будет хорошо. Не все в мире – любовь. Есть еще покой…»
Мать-одиночка, запихивая в рот ребенку очередную ложку, поднимает глаза: «Я от своего сбежала – еду к сестре в Луганск. Заживем!»
Мужчина с пельменями оборачивается: «А что у меня?.. Все в норме. Живу вот. А что еще делать, а?»
Женщина, сняв модные туфли, ушла…
Девочка Оля доверчиво заглядывает в глаза: «Если я буду в тишине думать о маме, она ведь выздоровеет?..»
«Есть еще покой…» – говорит небо, и ветерок нежно подталкивает в спину: «Полетаем?»
«Может быть, сердце разорвется еще в воздухе?» – думает она, делает шаг и оказывается там, где на шкафу висит ее свадебное платье…
* * *Звук разбившегося стекла заставляет Анну-Марию вздрогнуть. Да это же она выпустила из рук бокал с мартини! Его звон испугал семейство ежей. Она встряхивает головой, матрешки воспоминаний быстро складываются – одна в другую. К черту! Все – к черту. Она давно уже воспитала в себе дитя под названием цинизм. Только он, цинизм, имеет право на жизнь и процветание в этом мире. Если бы не он, быть бы ей юродивой. Одной из тех дамочек, что вечно жалуются на жизнь и депрессию.
Цинизм, который ханжески называют жизненной философией, единственное средство от смерти и разочарований. Иначе можно было бы сойти с ума.
А так в любой ситуации можно посмеяться над собой, над всем, что происходит вокруг. Можно сокрести свои куски с асфальта, отряхнуться и – идти дальше.
Анна-Мария наливает новую порцию мартини – благо в номере несколько бокалов! – и решает принять ванну. Кстати, какая тут ванная комната – туда она, кстати, еще не заглядывала…
Анна-Мария погружается в теплую воду. Напротив – огромное (неужели – венецианское?!) зеркало. Из него на Анну-Марию смотрит красивая женщина – из тех, кто не вопрошает печально: «Где мои семнадцать лет?»
Глаза слипаются… Завернувшись в белый махровый халат, Анна-Мария выходит из ванной и падает на широкую двуспальную кровать. У нее даже нет сил расстелить постель.
Это первая ночь в незнакомой стране. Анна-Мария еще не знает, что она называется ВОЗВРАЩЕНИЕ.
