Леонид Сергеев - До встречи на небесах
Что касается Дагурова. Когда-то, еще в молодости, мы у него собрались с девицами и Кушак, разглядывая стены комнат, где красовались фотографии Дагурова (он выступает на каком-то вечере, он в Испании…), шепнул мне: „Квартира графомана“. А между тем в литературу Дагурова ввели Смеляков, Боков, Слуцкий… Уже тогда Кушак был резкач тот еще, уже тогда имел беспощадный взгляд на вещи и многих припечатывал к стенке, но за глаза. А в глаза наоборот давал высокую оценку: „О, да! Первый класс!“ — при этом вставал в позу наставника и демонстрировал свое величие. Каждому ясно, друг лицемер опасней врага — от того хоть знаешь чего ожидать. Так что, надо не „комплименты друг другу говорить“, а правду. Если вникнуть, в дружбе правда и справедливость важнее всего. Это я ему и выложил года три назад в нашей компании. Он заерепенился и начал орать:
— Все ты врешь, как всегда!
У меня прямо вскипела кровь.
— Приведи хоть один пример, когда я соврал.
И он, клеветник, сразу заткнулся. Кстати, в то время он расходился с шестой женушкой и вечно ходил вздрюченный, и срывал свое хреновое настроение на друзьях; разрядится и чувствует себя получше, а друзья по инерции грубят тем, кто попадает под руку — получался эффект домино. Попутно замечу — в молодости Кушак был косноязычен — дальше некуда — измучает, пока подберет слова, а сейчас разошелся — чешет, как по написанному, не остановишь.
Я приму немало из обвинений Кушака, соглашусь, что весь состою из недостатков, имею кучу пороков, но обвинение во лжи решительно отвергаю. Да что разводить канитель! Пусть найдет в этом очерке хотя бы строчку вранья (наоборот, о многом умалчиваю). Кстати, я не вру не, потому что такой уж праведник, просто знаю — рано или поздно проболтаюсь. К тому же, еще в молодости заметил: стоило мне соврать в одном, как приходилось врать и в другом, одна ложь тянула за собой и другую. Так что, в зрелости сказал себе — хватит! И стал лепить в глаза все, что думал, чем нажил себе немало врагов. Кто-кто, а уж Кушак-то это знает, и нечего меня несправедливо шпынять. Я понимаю, в тот день он был взвинчен и хотел побольней меня уколоть. Ну, что ж, он достиг цели. Его поклеп, как отрава, расстроил мои нервы. Такие у нас стариковские счеты друг с другом.
Справедливости ради надо отметить: временами Кушак демонстрирует редкую беспристрастность (даже „своим“). Так, еще в нашей молодости, он дал по морде М. Дейчу (считал его „стукачом“; тот ярый русофоб — попросту еврейский фашист — действительно, тайно записывал некоторые разговоры на магнитофон), а когда мы оказались в компании с пустозвоном П. Аркадьевым (Шенкером) и они стали въедливо подковыривать друг друга, Кушак шепнул мне:
— Этот твой Пашка не еврей, он жид.
Был случай, когда Кушак завернул работу своего близкого дружка В. Владина (точнее — заставил переделывать, а тот не вытянул). Наконец, не так давно избил Сэфа. Они не поделили один коммерческий тираж и каждый выдвинул мне свою версию. Я поверил Кушаку. Сэф, повторяю, за все время своего царствования никому ни в чем не помог, но хорошо погрел руки на властном кресле (выбил немалые деньги в комитете по печати для издания самого себя). Женившись на „француженке“ (литовской еврейке), он подолгу жил в Париже, а в Москве по большей части пробивал себе место в ЮНЕСКО, да изредка председательствовал на вечерах молодых поэтов (вел их здорово — умно, не перетягивая одеяло на себя, в этом он мастак).
Временами Кушак беззастенчиво перегибает. Ну, к примеру, неужели он, прекрасно чувствующий слово, всерьез считает Ю. Алешковского, выдающимся писателем? Каждому здравомыслящему литератору ясно — все, что написал его кумир, не стоит одного рассказа Шукшина или Распутина. Кушак скажет, что это разные жанры. Да, разные, но в сатире и юморе есть Искандер — действительно великолепный мастер. А у Алешковского и Войновича не юмор, а насмешка над русским народом. (К примеру, чего стоит вариант гимна России Войновича?! Это как же надо ненавидеть страну, в которой живешь, чтобы написать такое?!) Их злобствование сродни копанию в помойке. Разве можно, к примеру, поставить рядом Швейка и Чонкина? (как известно, Твардовский назвал роман Войновича „халтурой“). Разве Твен, Джером, Гашек опускались до мата „Николая Николаевича“ и „круговорота дерьма в природе“? Если Кушак всерьез считает все это ценностями, то ему не просто „иногда изменяет вкус“, как говорит Тарловский — у него вкусик вообще сильно хромает. Или я ни черта не понимаю в литературе. Все же думается, Кушак в силу „исторической солидарности“ возносит „своих“, а в глубине души прекрасно знает — из современников по большому счету выдающимися можно назвать Астафьева, Распутина, мощно пишут Белов, Е. Носов, прекрасный юмор у Искандера, а Арканов с Гориным и Шендерович с компанией — просто острословы, а всякие Добужские, Раскины, Вишневские — балаболы, трепачи с набором одесских хохм, которых дальше заводских клубов пускать нельзя. Хорошо сказал литератор Михаил Шаповалов:
— Творчество большинства литераторов евреев — один длинный анекдот.
Пробив свой „проект“, Кушак немного успокоился, размягчился, но, будучи от природы конфликтным, резким, все равно время от времени заводился. Кто-нибудь заговорит о наших старческих болезнях и обратится к нему:
— Как твоя язва? (желудка).
А он огрызается:
— Все ждешь, когда я загнусь, да?
Или спросишь:
— Как твой проект? Сколько томов уже выпустил?
А он:
— Уже десять вышло и три в типографии. А ты уж обрадовался, что я прогорел, да?
Ну, в общем, свихнулся на подозрительности и по-прежнему выливает желчь, правда уже разбавленную.
Сейчас у него полно дел: кроме „проекта“ (где он, как требовательный „глава“, то и дело меняет работников), презентаций и телевидения, на него наседают жены, законные и внебрачные дети (одному надо помочь с деньгами, другого куда-то пристроить — здесь он, молодец, отличается от тех, кто считает, что дети и внуки должны расти сами по себе, как трава), да еще развод с Анной и размен квартиры — от этой беспорядочной суеты он частенько чувствует себя погано, впадает в депрессуху. Тем не менее, он один из немногих моих друзей, о которых можно сказать, что он процветает — не так пышно, но все же достаточно ярко. Кушак купил новую квартиру, „девятку“ поменял на дорогую иномарку, но ничего не пишет. Как-то „свой“ Левитин заказал ему стихи к „Голому королю“, но все, что сделал наш друг, перебил актер Л. Филатов, который, понятно, сделал лучше.
Полгода назад, когда я проводил изостудию, Кушак, седая борода, заглянул в клуб, мы спустились в нижний буфет и проговорили пару часов. Он рассказывал об отдыхе на Кипре, о своем „проекте“ и все спрашивал:
— Может, выпьешь чего?
— Ты здорово разбогател? — хмыкнул я.
— Разбогател, Леньк.
— Подкинул бы работу Тарловскому.
— Ты о нем не беспокойся. Он в порядке. И он и Мазнин неплохо у меня зарабатывают составителями. Они на меня не в обиде.
Это похоже на правду; я уже говорил, что Мазнин хочет издать сборник своих взрослых стихов, и как-то сообщил мне:
— Сборник обойдется в пятьсот долларов. Кушак обещал половину оплатить.
Я буркнул — вот, мол, Егоров умер, а ты его так и не напечатал. И не вставил в сборники Дагурова, Жукова, Резникова (последний, кстати, рвал и метал: „Я шестнадцать лет отработал в „Стульях“, а Кушак и его жидовская компания отовсюду выкинули меня“).
Кушак, пытаясь закончить сцену в свою пользу, стал неуклюже оправдываться:
— …Вон на фотографии (всей редакции) виден Резников, а Дагуров даже не здоровается…
Нашел довод — не здоровается! Работа поэта и твои личные отношения с ним — разные вещи. Кушак бормотал что-то мутное, что и некоторые его дружки недовольны — одного мало вставил, другому дал мало билетов на презентацию… И вдруг, ни с того ни с сего, как бы продолжая разговор с самим собой (с ним такое бывает), заключил:
— …Пойми, в каждом еврее есть комплекс (он не уточнил какой — неполноценности или превосходства, или вины за теперешнее издевательство над русским народом).
Я начал было поносить олигархов, но он понял меня с полуслова:
— Не бери в голову. Вся эта пена спадет, все встанет на свои места. Подожди, и тебя снова будут издавать. Твои „Утренние трамваи“…
Возможно, он так думал искренне, я не знаю, но это выглядело всего лишь поверхностным утешением другу, который оказался на обочине нового времени. А между тем, еще большее утешение нужно самому Кушаку. Хорошо, что у него появилось дело, что он купается в „проекте“, но ведь он ни черта не пишет.
Спустя неделю Кушак снова заглянул в студию:
— Пойдем посидим в Пестром.
Мы сели за стол и он, с грустноватой улыбкой:
— Надо же, когда-то мы отсюда не вылезали…
