Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013)
Еще в школе Рушди прочел «Властелина колец» и, по собственному признанию, так и не смог «исцелиться» от него. Возможно, это связано с его детской любовью к историям из «Катхасаритсагары» [19] и повестям о животных (нравы которых сатирически изображают человеческое общество) из «Панчататры». Скорее всего, именно к этим книгам восходит его писательская манера: сказочно-эпическая, неспешная, незаметно обволакивающая читателя и увлекающая в свой мир.
Из этой книги мы можем узнать о многом, в частности, о генезисе творчества и мировоззрения автора (в мемуарах Рушди подробно рассказывает о том, как заинтересовался темой становления ислама: еще в юности, и причина тому — размышления на эту тему его отца — человека, оказавшего на писателя огромное влияние). В Кембридже под руководством медиевиста Артура Хибберта он выбрал для изучения тему экспансии ислама и ранний халифат. Хибберт, по воспоминаниям Рушди, дал ему совет, ставший впоследствии творческим кредо писателя: «Никогда не пишите историю, пока не услышите, как говорят ее герои». Здесь он формулирует и свою основную творческую задачу, опять от третьего лица и очень возвышенно : «До конца своих дней ему предстоит биться над разрешением огромной важности вопроса о том, каким образом достигается единство мира , причем не только о том, как Восток перетекает в Запад, а Запад — в Восток, но и как прошлое формирует настоящее, а настоящее изменяет наше представление о прошлом, как содержимое воображаемого мира — сновидения, художественное творчество, полет фантазии и, да-да, вера — просачивается сквозь мембрану, отделяющую этот мир от мира повседневности, от той „реальности”, в которой, как ошибочно считается, и существуют люди». То что кажется излишне пафосным и потому — фальшивым, когда речь идет о «я», становится более естественным, когда в дело вступает «он», — не в этом ли одна из причин такого биографического «остранения»?
Но большая часть этого мемуарного романа — о годах, проведенных под охраной. Это действительно скорее книга не о Салмане Рушди, а о Джозефе Антоне, человеке, от которого писателю, кажется на первый взгляд, хочется максимально дистанцироваться, не забыть, поскольку забыть невозможно, но пережить и оставить в прошлом. Но так ли это на самом деле?
Рушди, видящий свое признание в том, чтобы рассказывать истории, делает это и в книге мемуаров. Джозеф Антон, о котором написан восьмисотстраничный том, — такой же герой Рушди, как Салим Синай, Шалимар и Саладин Чамча. Ну, может быть, не совсем такой же — гораздо более выстраданный, но по природе своей весьма к ним близкий.
Читатель имеет дело с тщательно отшлифованным и отполированным изделием. Судя по «Джозефу Антону», сам автор проделал над собой изрядную работу (рассказ о школьных и университетских годах и история взаимоотношений с отцом — тому свидетельство), а уж потом дотошно и скрупулезно доработал собственный образ в мемуарах. Это, впрочем, не означает того, что Рушди-герой не совершает ошибок, — отнюдь. Ошибки признаются и анализируются порой даже слишком подробно — настолько, что в этом изящном посыпании головы пеплом начинает проглядывать не слишком ловко скрытое самолюбование. Не эгоцентризм в чистом виде, а, скорее, любование автора своим творением — удачно найденным «живым» героем. То есть вся эта «работа над ошибками» играет ту же роль, что пушкинское: «Представь, какую штуку „удрала” со мной Татьяна: выскочила замуж!»
Повествование от третьего лица обычно создает дистанцию, необходимую для аналитики и некоторой отстраненности, но здесь отстраненность и остранение не работают или работают не так, как мы привыкли: Рушди рассказывает подчеркнуто личную историю, частную трагедию и выступает в ней предельно заинтересованной стороной. При помощи «Джозефа Антона» выстраивается система образов: автор и герой — носители одной и той же точки зрения на изложенные в тексте проблемы, разница — в жизненном опыте и масштабе взгляда на ситуацию. Рушди добивается своеобразного эффекта матрешки: Джозеф Антон находится внутри ситуации, видит текущий момент сомасштабно и не знает развязки, Салман Рушди смотрит на нее извне и мыслит более глобально. Таким способом писатель творит подробный и тщательно продуманный миф о себе, прекрасно осознавая, что пишет для всех последующих исследователей и просто интересующихся историей с «Шайтанскими аятами» главный источник.
Татьяна СОЛОВЬЕВА
Собирание паззлов
Времена года. Составление и комментарии А. А. Юнисова. Мюнхен, 2012, 181 стр.
Рекурсия налицо: книга «Времена года» включена в книгу «Времена года». Которая внутренняя — книга сезонных стихов: зима, весна, лето, осень. Которая внешняя — там много еще чего: про авторов, про их друзей, про утраченный хронотоп, время утекло, унесло в своем теченьи, место, Чистые Пруды, вот они, но стали иными, еще и Грибоедов не пожаловал, что говорить о прославленном ныне Абае, картина художника Ильи Репина «Не ждали», контекст изменился, пачка «Дуката», в 55-м 68 копеек, долгожители помнят, раритет, наложена на фото пруда, задняя сторона обложки, кинотеатр «Колизей», съеден «Современником», Тургеневская читальня, вытеснена метростроевцами в Бобров переулок, а в книжке на площади, только Историческая читальня, Старосадский, культурный центр ойкумены, старое здание, не претерпело изменений, во всяком случае в экстерьере.
«Сегодня какую московскую книжку ни возьмешь или в Интернете посмотришь, — Чистые пруды, Чистые пруды... тут тебе и Кривоколенный, и Телеграфный, и даже сад Милютина помянут, все земляками стали. А приглядишься, у них трамвай с Чистоков Маросейку пересекает!».
Инвектива в адрес автора «Зеленого шатра».
Для понимающих.
«Помню осенью железные плакатики с надписью „Берегись листопада”, обращенные скорей к вагоновожатому „Аннушки”, отнюдь не той, разлившей на Патриарших подсолнечное масло, а к водителю послевоенного трамвая с буквой „А” на голове первого вагона. „Аннушка” легко проносилась мимо нас вдоль бульвара от Сретенки к Покровке, только ветки по стеклам хлестали.
Я думал по молодости, это меня предупреждают про листопад, но, признаюсь, и полвека спустя не ведаю, чем он мне или трамваям угрожал».
А я ведь тоже помню: и «Аннушку», и хлещущие ветви, и плакат, только надпись была другая: «Берегись юза: листопад!» То есть угрожал все-таки не листопад, а юз. Я гадал, что это значит: юз и почему надо его беречься.
Саша Лайко, Сеня Гринберг — мужская 313-я школа, выпуск 55-го года, Сверчков переулок, и Миша Роговский того же года, той же чистопрудной вселенной, но из другой школы. В 55-м — это я говорю для народившихся позже несведущих поколений — обучение уже смешанное, но для десятиклассников исключение: пусть доучатся как есть, в гендерном апартеиде, для них школа оставалась мужской, хотя таковой не была уже.
Школа, знаменитая курилка Исторической читальни, клуб «Факел», оттепельный, не выдержавший заморозков, цветок, слетались на манок свободы и культуры, в сущности одно и то же, наполняли девственные головы: Фрейд, Шопенгауэр, «Улисс», Мандельштам, Хлебников, Бенедикт Лившиц... «После сталинской зимы мы заново пооткрывали себе историю и литературу... За пару лет незаметно пробежали, прошерстили кучу всего и всех, начав, допустим, с Державина и Карамзина, и уткнулись в Соловьева и Леонтьева. Розанов, Бердяев, Несмелов были еще впереди». Узок круг этих людей, бесконечно далеки они от народа. Народ читал «Юность» и Евгения Евтушенко, на стадионы сбегались слушать, подлинная революция, подлинный социализм, Ленин против Сталина.
Я в эту компанию, хотя и без членского билета, не на равных, нет, но, скажем, как младший родственник, в те времена хаживал, меня, советского школьника, совершенно дикого, поражало: ум, талант, это понятно, но нечто куда более важное — образованность была иной, мыслительные ходы иные, звездное небо иное. Я не мог бы тогда все это так сформулировать, но остро чувствовал. У них не было гуру, сами, совместными силами, создавали себя, стремительно вырастая из советского.
Конечно, этот круг подпитывал диссидентское движение, но их несовпадение с советской властью далеко выходило за политические рамки. Через три, кажется, года Синявский скажет об эстетическом несовпадении, на самом деле много шире, как Цинциннат Ц., — непрозрачные среди прозрачных. Еще через пару лет друг моей юности поэт Сережа Бударов ( Серж ) будет наставлять меня, как объехать армию на психиатрии: не надо ничего сочинять — просто расскажи врачу, о чем мы за бутылкой беседуем, более чем достаточно. Да только я предпочел институт с военной кафедрой.
