Габриэль Руа - Счастье по случаю
Она не спала всю ночь, дошивая шелковую нижнюю юбку, и теперь с замирающим от волнения сердцем ждала хоть какого-то слова, хоть какого-то взгляда Флорентины, который вознаградил бы ее, и главное, успокоил бы.
Перед тем как надеть платье, Флорентина встала и начала причесываться. В комнате почти не было мебели, но она вся была загромождена ящиками и картонками для переезда, и Флорентина выглядела среди них такой тоненькой, такой хрупкой, что всякая обида исчезла из сердца Розы-Анны.
Но какая холодная и непреклонная решимость замкнула уста Флорентины? Почему она не доверилась матери? После того как Эманюэль уедет и Флорентина вернется домой жить с ними, им, несомненно, удастся поговорить по душам. Однако не будет ли слишком поздно? Если Флорентине действительно нужна помощь, пожалуй, лучше было бы вмешаться именно сейчас.
Роза-Анна уже протянула было платье Флорентине, но заколебалась, словно не решаясь отдать его: ее пальцы неловко поглаживали и комкали ткань, в рассеянном взгляде чувствовалась неуверенность.
— А если тебе кажется, что ты ошиблась, — вдруг сказала она, — если ты идешь замуж против воли, если ты любишь кого-нибудь другого, так ведь еще не поздно. Нужно только сказать…
Вместо ответа Флорентина выхватила платье из рук матери.
— Дай я сама оденусь, — сказала она. — Я могу одеться без твоей помощи.
Нет, она не отступит от своего решения. Наконец-то ее жизнь определилась раз и навсегда. Это будет совсем не то, о чем она мечтала. Но все же это в тысячу раз лучше того, что могло с ней случиться. И, одеваясь, она очень спешила — спешила превратиться в новое существо, в другую Флорентину, которая будет готова встретить новую, неизвестную жизнь и, быть может, сумеет забыть ту Флорентину, какой она была прежде.
Она откинула голову и стала разглядывать себя сквозь полуопущенные ресницы. Как приятно было после тех мучительных мыслей, которые осаждали ее в минуту пробуждения, увидеть свою все еще тонкую талию, свою юную упругую грудь. Она повернулась на каблуках и почувствовала облегчение, такое облегчение, что ей захотелось бы приласкаться к матери, если бы та не выглядела сейчас такой суровой. Ведь на секунду ею овладел было мучительный страх, что она увидит себя внезапно обезображенной. Может быть, ей приснился дурной сон… Но теперь она понемногу успокаивалась. Сегодня она будет хорошенькой, очень хорошенькой — ради своей свадьбы. Пусть в памяти Эманюэля останется ее трогательный образ. Эманюэль… К тому времени, когда она подурнеет и ее тонкая фигура округлится, он будет уже далеко. Он, конечно, ничего не сможет заподозрить. А она теперь станет хитрой, она сохранит свою тайну. Она никому ничего не скажет. Нет уж! Ее решение непоколебимо. Ни мать и никто другой никогда не вырвут у нее признания.
Роза-Анна видела лицо Флорентины в небольшом зеркале, висевшем на стене над столом: твердо сжатый рот, решительный, чуть ли не вызывающий взгляд.
Она рассматривала это лицо с изумлением. Такая Флорентина — с застывшим лицом, со сдвинутыми бровями — казалась ей совсем незнакомой. Она не узнавала в ней ту, прежнюю Флорентину, пусть раздражительную, но в глубине души всегда стремившуюся загладить свою вину. И она не решилась задать ей прямой вопрос, с горечью чувствуя, что такая попытка ни к чему хорошему не приведет. Она только пробормотала тихим голосом, как бы разговаривая сама с собой и повинуясь непреодолимому требованию своей совести:
— Брак, Флорентина, это серьезное дело.
— Вечно-то ты поучаешь, — сказала Флорентина; она произнесла эти слова с яростью, потому что теперь, когда все другие трудности остались позади, она ясно видела тот путь лжи и разочарований, на который вступила.
— Да разве я поучаю! — сказала Роза-Анна.
Ее глаза забегали. Перед ней встал образ ее старой матери, суровый и холодный, и она подумала, что, может быть, и сама на нее похожа. Она постаралась найти слова, которые звучали бы не слишком наставительно, но это было очень трудно, потому что источником всей ее духовной жизни были сухие благочестивые брошюрки. Да и враждебное высокомерие Флорентины так мешало ей проявить ее естественную нежность! Вдобавок она еще и упрекала себя. Разве не сама она оттолкнула Флорентину, когда та попыталась быть с ней откровенной?
— Я не хочу поучать, Флорентина. Я хочу только, чтобы ты знала, что в замужестве есть не одни радости. Есть и много трудностей.
Флорентина пудрилась, твердо сжав губы. Тем картинам, которые старалась вызвать в ее воображении Роза-Анна и которые смутно возникали перед ней самой в минуту пробуждения, она сознательно противопоставляла другие, которые были ей гораздо более приятны: аллея перед церковью, по которой она пройдет под руку с отцом, алтарь, украшенный цветами, свадебный завтрак в доме родителей Эманюэля, все те комплименты, которые ей будут говорить, затем их отъезд, дождь конфетти, визит к фотографу; все это будет так интересно. А потом… впрочем, ей не хотелось заглядывать так далеко. Медовый месяц… это будет весело. Эманюэль был очень добр к ней. Еще вчера, когда они строили планы на будущее, она была изумлена его заботливостью. Не то чтобы растрогана, но очень успокоена. И вдруг она почувствовала, что сполна отомстила Жану за его измену и оправдала себя в собственных глазах; это снова сблизило ее с родными, снова сделало ее достойной их уважения — ведь она рисковала его потерять, — а потому она решила, что очень ловко и умело осуществила свои планы, и улыбнулась медленной, задумчивой улыбкой, в которой сквозила твердая решимость и, несмотря на все, трагическое желание вернуться к прошлому. Она чуть было не бросилась на шею матери, но Роза-Анна уже отвернулась, постояла секунду в нерешительности и ушла в кухню.
Азарьюс ждал их, одетый в свой лучший костюм, с розой в петлице. Его свежевыбритое лицо пахло пудрой. В белой рубашке со слишком узкими манжетами и воротом он выглядел скованным и, казалось, был взволнован и несколько смущен тем, что слишком рано и как-то неожиданно для него наступил день, когда ему предстояло вести дочь к алтарю. Флорентина… сейчас она чаще, чем когда-либо, вспоминалась ему совсем маленькой — девочка с длинными косами, которые подпрыгивали у нее на спине, когда она бегала. Такой образ не вязался с приготовлениями к свадьбе, и это озадачивало его, но он скорее радовался, чем печалился. Флорентина уже выходит замуж… а он, ее отец, еще так молод!
— Ну, скоро ты будешь готова, дочурка? — спросил он.
Облокотясь о подоконник, он смотрел на крохотный кусочек неба, который был виден сквозь грязное окно, и очень громко — потому что мимо проходил поезд — говорил:
— А знаешь, день сегодня прекрасный! Все залито солнцем!
Они и прежде жили среди непрерывного пыхтения поездов, хотя их дом находился довольно далеко от железной дороги, проходившей по насыпи в конце коротенькой улицы Бодуэн. Теперь же их домик стоял у самой станции Сент-Анри, и мимо него тянулось множество путей. И они не знали отдыха. Трансконтинентальный экспресс, поезда на Оттаву и на Торонто, пригородные поезда непрерывно проносились мимо их дверей. И были еще товарные поезда, бесконечные тяжелые составы с продовольствием или длинные ряды платформ с углем. Иногда вагоны останавливались, катились назад, затем снова вперед, и тогда на их дом обрушивались изнурительные прерывистые звонки, громкий лязг сталкивающихся тяжелых железных крюков и волны копоти. А иногда мимо на полной скорости с резким свистом проносился локомотив, и по дому проходило долгое содрогание. Оконные стекла дребезжали, и все вещи, висевшие на стенах, все вещи, запертые в ящиках, мелко дрожали, словно охваченные волнением. Чтобы быть услышанными среди такого грохота, им приходилось возвышать голос до крика, как при ссоре, и в конце концов они начинали посматривать друг на друга с удивлением, и с оттенком глухой неприязни. А потом, когда грохочущий поезд уносился вдаль и дом, тихо потрескивая, вновь успокаивался, его обитателям казалось, будто солнце уже зашло и за тусклыми окнами занимается новый хмурый день.
А Роза-Анна тем временем вся ушла в мечты о солнце и о легком ветерке — так иногда люди, чтобы лучше понять свои страдания, воскрешают далекие неуловимые призраки былого, и те являются из глубин памяти скорее как непрошеные гости, чем как друзья. Ей вспоминался день ее свадьбы, такой ясный и лучезарный, колокольный звон, плывший над деревней и полями. Она вновь вдыхала запах нив и на дороге своей юности, столько раз, столько раз уже пройденной в воспоминаниях, вновь находила радости, у которых был здоровый, сочный вкус земных плодов. А потом, оглядывая окружавший ее беспорядок, она была готова возненавидеть все эти осаждавшие ее воспоминания. Разве не насмешкой судьбы были эти благодатные дни в самом начале их жизни, в самом начале ее молодости? И разве не насмешка судьбы — вот эта свадьба сейчас, когда они только-только переехали в грязный безликий дом, который никакими узами еще не связан с их жизнью?
