Елена Чижова - Преступница
Сначала он просто не понял. Издалека показалось, рабочие не успели доделать: плита, заказанная мачехой, лежала косо. На камне проступали кривые буквы. Юлий подумал, странно, обман зрения, рабочие размечают мелом. Буквы, безобразившие плиту, были черными.
Ноги не держали. Он приблизился и опустился на край. "Сейчас, я сейчас", - головным платком, встав на колени, Ирина терла черноту. Краска въелась в камень. "Знать бы, - Юлий заговорил тихо, - взял бы ведро мазута..." - "Что?" - она вскинула голову. "Брось. Отцу все равно. Это не ототрешь". - "Нет, нет, я все-таки... Вот сволочь, - она бормотала, - чертова буква, разлапилась, как паук..." Сидя на краю, он думал о том, что сделал глупость. Положился на мачеху. Надо было везти на еврейское. А еще лучше - в крематорий. Сжечь и развеять по ветру, чтобы не осталось следа.
Тяжелым взглядом Юлий оглядел окрестности. Никого не было. Он подумал, пусто: ни богов, ни людей. "Оставь!" - он обернулся и приказал грубо. Ирина отпрянула, как от раскаленного. "Брось все. Это - не наше дело. Пусть Виолетта. Это - ее..." - он забыл слово. "Что?" - Ирина стояла, комкая грязный платок. Юлий вспомнил, но не произнес: соплеменники. "Пожалуйста, я очень прошу тебя, спускайся. Подожди на дороге", - он говорил холодно. В ее глазах блеснули слезы. Сунув платок в карман, она пошла, не оборачиваясь.
Он остался один у отравленного колодца. По холмам, заросшим смешанным лесом, поднимались серые могильные раковины. В этих местах они сбились в стадо, похожее на овечье. Плита, закрывавшая колодезное устье, была свернута. Зазор получался узким - овечьей голове не пролезть. И в подлиннике, и в русском переводе сюда уже шла женщина, смотревшая за стадом. Не было предостерегающего взгляда, мешавшего разглядеть. Юлий видел: окруженная серыми овцами, она восходит на холм. Он ждал ее приближения. Ради нее он готов был служить этому государству - верой и правдой. Подобно Лавану, назначавшему обманные сроки, таким, как Юлий, оно выдвигало свои условия.
"Мария", - он произнес слабыми губами. Женщина поднялась по склону и остановилась в отдалении. В книге, содержавшей их общую историю, он отваливал колодезный камень, чтобы напоить ее овец. Через много лет этот скот, умноженный многократно, станет ее приданым. Сбившись в кучу, овцы блеяли нетерпеливо...
Неимоверным усилием, ухватившись обеими руками, он отвалил камень, открывая зазор. С холмов, покинутых богами, они стекались к отравленному колодцу, чтобы напиться всласть. Он думал о том, что дело не в условиях: женщина, пригоняющая стадо, пьет вместе со своим скотом.
Украдкой оглядев склоны, Юлий усмехнулся: что-то такое в русской сказке... Серые овцы, напившись отравы, обернулись могильными раковинами. Среди деревьев, сбросивших листья, они лежали, подобрав под себя ноги.
Он шел по тропинке, не оглядываясь. У подножия никого не было. "Обиделась, ушла, не дождалась". Юлий ускорил шаги. Над отцовской разоренной могилой эта девушка плакала, словно страдала за своего. Ветер, налетавший порывами, задувал в рукава. Ирина ждала за поворотом. Покрасневшие веки были вытерты насухо. "Ничего, - он сказал, задыхаясь, - ничего. Теперь мы все сделаем правильно. Только не плачь".
4Весь день она прождала напрасно - Иуда не одумался. Утром Маша занялась уборкой - мыла в коридоре и на кухне. Потом замачивала и стирала. Ссадина сочилась неостановимо. Стоило сложить руки, снова подступала тоска, бередила память. Сладкая кровь, которую нельзя вылизать, таяла во рту. Ступая неслышно, Маша пробиралась в прихожую. Проклятый телефон молчал. Черное тельце, укрывшееся под вешалкой, за весь день не издало ни звука. Малодушно Маша поднимала трубку, прислушиваясь к гудкам.
О том, что в переведенной мистерии Юлий отвел ей роль младшей дочери Лавана, она знать не могла. Не знала она и того, что чудовищным сцеплением обстоятельств, последним звеном которого стало осквернение еврейской могилы, обрела черты безнадежно испорченной девочки, жившей напротив прачечной - под аркой. В Машиных глазах случившееся имело другое объяснение: проклятый паук вывернул все по-своему - подсунул чернявую девицу. Если бы не она, распорядившаяся по-хозяйски, никогда Юлий не поднял бы руку - жестом бабушки Фейги.
Взгляд, скользнув по стене, уперся в Панькино зеркало: оно висело на прежнем месте - поклеив обои, отец прибил обратно. Маша приблизилась, вглядываясь. Лоб, глаза, скулы - отцовские. Рот, нос, овал лица - в мать. Случайное сочетание, отвергнутое Юлием, вышло равновесным. Приглядевшись, можно найти и свое, и чужое. Зависит от точки зрения. Вернее, от испытующих глаз.
Отцовскую переносицу пересекла складка: поиграв лицевыми мускулами, Маша согнала. Улыбка выходила жалкой. Дернув губами, она приподняла уголки рта. Под глазами лежали тени, похожие на синяки. Женщины обычно закрашивают: она выдвинула ящик стола.
Косметикой Маша пользовалась редко. Иногда, собираясь в институт, подводила губы или глаза. Не то чтобы так выходило лучше, но девочки на потоке красились, даже эта дура. Маша намазала и припудрила под глазами. Под слоем пудры тени исчезли. Глаза, глядевшие на Машу, зажглись тусклым светом. Их всех они ненавидели одинаково: и своих, и чужих. Рука, державшая тюбик, сжималась яростно. Меж пальцев змеился крем. Унимая ярость, она размазала по коже. Пудра, положенная сверху, съела блеск.
Женское лицо, отраженное в зеркале, неуловимо изменилось. На ровном матовом фоне его черты стушевались, канули в глубину. То, что глядело из рамы, походило на заготовку, набросок, не прописанный до конца. Проверяя догадку, Маша начала с губ. Ровно по контуру, улавливая сходство с матерью, она наложила помаду. Губы вспыхнули. Полному сходству мешали темные ресницы. Она зажмурилась и присыпала пудрой. Теперь, случись увидеть, Фроська с Панькой приняли бы за свою.
"Так". Маша стерла тщательно и взялась за угольный карандаш. Осторожно ведя по краю, она рисовала отцовские глаза. Панькино зеркало ежилось: штрихами, едва касаясь, Маша подправляла картину. Синие тени, поднятые до бровей, вычленили последнее сходство. Вот так, отправляясь к Юлию, следовало себя изрисовать.
"Черт!" - Маша отбросила уголь. Снова он требовал сделать выбор - паук, водивший ее рукой. Он, ненавидящий полукровок, жаждал крови предательства. Сунув руку в глубину стола, она достала паспорт. Ни имени, ни фамилии, ни отчества: тушь загадила все. Поднимая лампу, как факел, Маша вглядывалась в строки. Жидкость залила неравномерно: верхнюю строчку покрывал тонкий слой. В факельном свете она разобрала: Мария. "Ладно, - она сказала, - ладно. Посмотрим, прежде чем выбирать"
Обернувшись к зеркалу, она взялась за помаду. Губы вспыхнули и погасли, как отцовские глаза. Тушь, румяна, тени: она рисовала холодной рукой. Мертвенные черты, накрашенные, как в гроб, выступали из зеркальной глубины: все, что сгорает в печи, обращаясь в пепел. Серое крошево, которое воскреснет, они разносят по разным кладбищам - послушные пауку. "Как, - она думала, - как же со мной? Не иначе, разделят на две кучки: одну - туда, другую - сюда... Панька говорила, к богу являются в теле". Маша видела: ухмыляясь, паук оглядывает воскресшие половинки. "Ладно, - она повторила, - ладно. Еще поглядим..."
На кухне, пошарив по ящикам, она нашла картофельный мешок. В него поместилось ведерко. Тряпичные ручки были крепкими и удобными. Высокий телевизионный голос глушил шаги. Одевшись, Маша подхватила мешок и выскользнула вон.
Фонари, расставленные вдоль тротуаров, горели ярко. Свернув направо, она пошла к автобусу, и тут только сообразила, что не знает главного. "Иди туда, не знаю куда..." - Маша остановилась и прислонила ведро к ноге.
Замерев под фонарем, она обдумывала: в справочное - поздно, придется узнавать у людей. Редкие прохожие спешили мимо. На мгновение каждый из них вступал в свет фонаря. Хищник, ждущий в засаде, Маша стояла в темноте, вглядываясь в их черты. Первой попалась старуха. Стараясь ступать бесшумно, Маша двинулась следом. Главное, не спугнуть. Старуха добрела до Подбельского и свернула за угол.
"Простите", - Маша догнала и обратилась едва слышно. "Да!" - голос старухи был неожиданно ясным. "Вы ведь еврейка?" - Маша глядела прямо в глаза. Этого она не ожидала: верхняя губа, поросшая жесткой щетиной, дернулась. Пальцы, задрожавшие мелко, потянулись ко рту. Глаза налились страхом. "Не бойтесь, я - тоже..." Не отнимая руки, старуха глядела: накрашенное лицо сбивало с толку.
"Я не сделаю вам дурного. Я только хочу спросить... Где находится еврейское кладбище?" - "Этого я не знаю", - старуха скосила глаза. Верхняя губа сомкнулась с нижней. "Послушайте, я уверена, вы знаете. Мне надо непременно. Вот, - она качнула мешком. - Здесь - урна, пепел моего деда. Он просил похоронить на еврейском, но отец... Они с мамой решили, лучше на Северном. Дед просил, чтобы похоронили среди своих". - "Ты выкрала пепел?" - старуха смотрела недоверчиво. "Не выкрала - подменила. Родителям я подсунула золу - из старой печки. Их похороны были вчера".
