Орхан Памук - Мои странные мысли
Мевлют пристально посмотрел на гипсовую лепку на стенах, на большое зеркало в золоченой раме и на люстру с искусственным хрусталем – все это наверняка осталось от греческой семьи, которая когда-то жила здесь. Он часто потом вспоминал ту комнату. В его воспоминаниях девушки за швейными машинками выглядели в точности как его дочери Фатьма и Февзие.
Фатьма и Февзие уже в черных школьных передниках надевали друг на друга белые воротнички – смесь синтетики и хлопка, – которые выглядели всегда свежевыглаженными, прикрепляя их к пуговицам с задней стороны фартуков, закалывали волосы, хватали ранцы, которые Мевлют купил им со скидкой в магазине в Султанхамаме (место, которое он знал еще со школы, когда они с Ферхатом торговали там «Кысметом»), и выбегали в школу в семь сорок пять каждое утро, пока их отец, все еще в пижаме, выбирался из постели.
После того как их вторая дочь, Февзие, немного подросла, у Мевлюта с Райихой почти никогда не было возможности остаться в одиночестве в комнате. Дом бывал в их распоряжении, только когда девочки были с Рейхан или с другой соседкой или когда Ведиха или Самиха приходила рано утром и забирала их. В летний день девочки иногда могли исчезнуть на несколько часов в саду по соседству, играя с подружками. Оставшись одни, Мевлют и Райиха всегда прежде обменивались многозначительными взглядами. «Где они?» – спрашивал Мевлют. Райиха говорила: «Они, должно быть, играют у соседей в саду». – «А вдруг они вернутся?» Этого вопроса было достаточно, чтобы удержаться от столь желанной близости.
Вот уже шесть или семь лет объятия супругов начинались только после полуночи, когда девочки спали в своих кроватках на другом конце комнаты, погрузившись в самый крепкий сон. Если Райиха не спала, когда Мевлют поздно возвращался из своих походов с бузой, и если она встречала его нежными словами, вместо того чтобы просто смотреть телевизор, Мевлют считал это приглашением и, убедившись, что девочки крепко спят, выключал свет. Муж и жена осторожно, стараясь сделать это потише и побыстрее, занимались любовью под одеялом. Иногда они засыпали на несколько часов, чтобы, проснувшись, вновь заняться любовью в молчаливой спешке, хотя и с глубоким, подлинным чувством. Наличие дочерей приводило к тому, что они наслаждались своими супружескими правами реже, чем раньше, но Мевлют и Райиха воспринимали подобное положение вещей как естественное свойство семейной жизни.
После того как в школу пошла и младшая дочь, энтузиазм первых дней их супружества вернулся, и теперь они еще чувствовали себя свободнее вместе, поскольку знали и доверяли друг другу и больше никого не стеснялись. Оставаясь наедине, они начали снова ощущать то взаимное доверие, которое существует только между мужем и женой, и понимать, как им повезло найти друг друга.
Счастье помогло Райихе забыть сомнения по поводу писем Мевлюта, которые поселил в ней Сулейман, хотя она все еще не забыла об этом полностью. У нее случались моменты неуверенности, но в таких случаях она перечитывала пару писем из своей пачки, и красивые слова Мевлюта ее успокаивали.
Супружеские радости, начинавшиеся сразу после того, как девочки уходили в школу, никогда не длились более полутора часов, включавших и совместное чаепитие за единственным их столом (завтракал Мевлют всегда горячим сэндвичем с сыром и томатами в «Бинбоме»); в «Бинбоме» Мевлюта ждали к десяти утра. В это время совместного блаженства Мевлют и начал рассказывать Райихе о коварном предательстве в кафе «Бинбом».
Райиха.
– Не вмешивайся, – сказала я ему. – Следи за всем, но делай вид, что ничего не видишь.
– Но шеф поставил меня туда для того, чтобы я знал, что происходит, – ответил Мевлют, и он был прав. – Шеф – человек Вуралов… Нельзя, чтобы они потом сказали про меня, что я дурень, который под своим носом воровства не заметил!
– Мевлют, знаешь, они все заодно. Если ты донесешь хозяину, они объединятся против тебя и докажут твоему работодателю, что ты сам обманываешь его в одиночку, а он им поверит, потому что их много. И тогда именно ты потеряешь работу, да еще и перед Вуралами опозоришься.
Я видела, как Мевлют паниковал каждый раз, как я это говорила, и мне становилось грустно.
18. Последние дни в кафе «Бинбом»
Двадцать тысяч овец
Ночью 14 ноября 1991 года ливанское торговое судно и корабль с Филиппин, перевозивший кукурузу, столкнулись перед древней Анатолийской крепостью, в самом узком месте Босфора. Ливанский корабль затонул, и пятеро из его команды погибли. По телевизору, который Мевлют смотрел со всеми остальными в кафе «Бинбом», сказали, что ливанский корабль перевозил двадцать тысяч овец.
Жители Стамбула узнали об этом происшествии, когда овец начало выносить к причалам вдоль Босфора, на берег около Румелийской крепости, в Кандилли, Бебеке, Ваникёе и Арнавуткёе. Оставшиеся в живых овцы пробирались на городские улицы через лодочные гаражи старинных прибрежных особняков-ялы, которые еще не успели сжечь, и через пристани современных ресторанов, сменивших рыбацкие кофейни. Овцы были измученными. Их кремово-белые шкуры были покрыты грязью и испачканы в нефти, их усталые тощие ноги, которые они с трудом передвигали, пропитались ржавой жидкостью, напоминавшей бузу, а их глаза были полны вечной жалобы. Мевлют был потрясен этими овечьими глазами, смотревшими на него во весь экран телевизора, и он ощутил всю силу этой жалобы в своей душе.
Некоторые из овец были спасены – люди, услышав о происшествии, поплыли прямо во тьму ночи им на помощь, – но большинство животных погибло. Частные доки, парки и чайные дома, выстроившиеся вдоль Босфора, были запружены тушами утонувших овец.
Мевлют слышал истории о том, как некоторые овцы, сумев выбраться на улицы города, необъяснимо нападали на людей, а потом ни с того ни с сего падали замертво; о том, как они забредали на дворы мечетей, священных гробниц и на кладбища, или о том, что они были на самом деле предвестниками апокалипсиса, который случится в 2000 году и явится прямым доказательством того, что пророчества покойного журналиста Джеляля Салика, который был застрелен за свои взгляды, были воистину правдивы. В этом происшествии Мевлюту виделся знак чего-то более сокровенного – как и тем рыбакам, которые продолжали каждый день находить мертвых овец, запутавшихся в их сетях, раздувшихся, как огромные пузыри, и видели в них предвестники несчастья.
Еще хуже оказались ставшие городским ночным кошмаром сообщения о том, что бóльшая часть из двадцати тысяч овец осталась запертой в трюме, что они все еще живы и ожидают спасения. Мевлют читал интервью с аквалангистами, которых посылали к затонувшему судну, но он просто не мог вообразить, каково было овцам, сидевшим в темноте в недрах корабля. Было ли там темно, воняло ли там, или же все напоминало мир сновидений? Участь овец напомнила ему Пророка Юнуса во чреве кита[62]. Какой грех совершили эти овцы, чтобы закончить жизнь в таком мрачном месте? Что оттуда ближе – рай или ад? Всемогущий Господь послал овцу Пророку Ибрагиму, чтобы уберечь его от жертвоприношения собственного сына. Зачем тогда Он отправил двадцать тысяч овец в Стамбул?
Говядина и баранина были редкой роскошью в доме Мевлюта. А теперь Мевлют еще и перестал на некоторое время есть сэндвичи с кебабом. Он скрывал возникшее отвращение к мясу от окружающих; это отвращение осталось его тайной, не превратившись в серьезную моральную установку, и было полностью забыто в тот день, когда работники «Бинбома» решили поделить остатки хрустящего кебаба.
Мевлют чувствовал, как быстро бежит время; он ощущал, что стареет с каждым днем, проведенным в попытках смириться с воровством в кафе, до тех пор, пока постепенно не понял, что меняется сам. Наконец зимой 1993 года, на третий год работы управляющим, Мевлют осознал, что предупреждать хозяина о хитростях его работников уже слишком поздно. Он попробовал объяснить свое моральное затруднение Святому Наставнику, но не получил ответа, который облегчил бы его тревогу.
Еще больше его загоняло в тупик следующее обстоятельство – даже если работники уходили из кафе на военную службу или на лучшую работу, те, кого нанимали взамен, продолжали воровать без всякого страха, отягощая совесть Мевлюта.
Человек по имени Мухаррем, который был известен среди персонала как Толстяк и которого Мевлют должен был разоблачить перед шефом, и был создателем всей схемы. Работа Толстяка заключалась в том, что он жарил денер-кебаб прямо в витрине кафе, поворачивая кебаб на вертеле, следил, чтобы не подгорел, и отрезал части для покупателей. Он орудовал длинным ножом, как разносчики знаменитого турецкого мороженого «Мараш»[63] – ложкой, вертя им с ловкостью, которая должна была привлекать с улицы покупателей, особенно туристов. Мевлют совсем не обращал внимания на это представление. Все равно вряд ли какой-нибудь турист забрел бы в такой глухой переулок.
