Это могли быть мы - Макгоуэн Клер

Сидя на заднем сиденье машины с кондиционером, проезжая по Лондону в изоляции от самого города, она позвонила Конору. Услышав гудок, она вовсе не была уверена, что он возьмет трубку. Но он взял.

– Да? – неуверенным голосом спросил он.

Кейт задумалась – чем он занят? Может быть, он просто вызвал такси и поехал обратно в Лондон, работая на заднем сиденье, ничуть не тронутый эмоциональным кризисом, охватившим остальную часть семьи. Словно его это не касалось.

– Привет.

– У тебя все хорошо? Я предложил подвезти их домой. Эндрю и Оливию. Они хотели остаться.

Как странно слышать от него их имена.

– Хорошо. Спасибо.

Сегодня он поступил так, как поступил бы муж. Он помог. Она снова задалась вопросом: достаточно ли этого?

– Я лечу в Лос-Анджелес. Написали из клиники. Трикси плохо, ей нужно, чтобы кто-нибудь был рядом.

Ответа не последовало. Только дыхание в трубке. Потом он все же ответил.

– Я же говорил тебе, что мы с тобой больше ничем не можем ей помочь.

– Говорил. Но я не брошу еще одного ребенка.

– Даже не твоего. И даже не моего, – горько рассмеялся он.

– Это… не важно. Она все равно ребенок.

В конце концов, клинику оплачивал Конор, значит, он это не серьезно. Трудно по-настоящему отказаться от кого-то.

Она услышала, как он с трудом втянул в легкие воздух.

– Кейт, я не… я никогда не хотел, чтобы так получилось. Понимаю, что был… что последние несколько лет были трудными, – он замялся, и она поняла, как он напряжен, с каким трудом он пытается сказать хоть что-то. – Я… Прости. За все. За фильм. Я не стану его снимать, если не хочешь. Наверное, пока я не увидел этот интернат, я не понимал, с чем тебе пришлось столкнуться. Сколько боли ты пережила. Пожалуйста, знай: я не стану осуждать тебя за то, что ты ушла. Даже если ты сама будешь себя осуждать. И за остальное: и за ребенка, и за Трикси, и… за все. Прости.

Слышать такое от него было непривычно. Она вдруг поняла, сидя в машине, гнавшей прочь от него, насколько вообще можно было гнать в Лондоне, что они на самом деле любят друг друга. Просто, наверное, этого было недостаточно. Наверное, никто из них не знал, чего будет достаточно.

– Когда ты вернешься в Лос-Анджелес… Что с нами будет?

Страх перед этим вопросом вдруг куда-то улетучился. Она пробила дыру в собственной семье, но эти люди, которых она сегодня увидела, выстояли. Понятно, что Адам вырос озлобленным юношей, но, наверное, он всегда был таким, даже тогда, когда весь в крови орал на ее груди, едва появившись на свет. Он любил Делию, это было очевидно, а значит, вовсе не был плохим человеком. Возможно, у них получится. Эндрю и Оливия… Она правильно сделала, что оставила их вместе. Быть может, теперь они наконец смогут понять, кто они друг для друга, вместо того чтобы жить с ее призраком. Может быть, как-нибудь в другой раз она увидит Делию, девочку-ангела из прошлого, и, возможно, ее ребенка. Не исключено, что ребенок родится здоровым, или Делия может решить не рожать на этот раз, но в будущем могут быть другие дети – у Адама, у Делии, или у обоих. И еще была Кирсти, но тут воображение подвело Кейт – груз вины был настолько велик, что она едва не сломалась. Всегда оставался следующий раз, еще один шанс для Кейт стать лучше, встретиться с дочерью, которую она покинула. Пока еще рано ставить на себе крест.

– Я хочу, чтобы мы оставались самими собой. Вместе. Мужем и женой.

– А Трикси?

– Если хочешь, я могу… я могу попытаться наладить с ней отношения. И твои дети. Мы можем быть… чем-то вроде семьи. Или хотя бы попытаться.

Он попытается, она попытается, но следует ли делать усилия над собой в таких вещах: любить людей, быть семьей?

– Это не так-то легко.

– Нет. Мы может только постараться. Так что скажешь? Я лечу обратно сегодня вечером. Ты готова начать все заново вместе со мной?

Она не ответила на его вопрос. Слышала, что он ждет на другом конце. Может быть, для них все кончено: второй развод, одиночество в пятьдесят. Она может ненадолго переехать к Сьюзи, искать утешения среди женщин, друзей. Удариться в активизм, прикинуться хорошим человеком, чьи действия имеют значение. У нее была работа, были друзья. Семья, романтическая любовь – это еще не все. Ее жизнь была разделена надвое мужьями: от одного она отказалась сама, другой на деле никогда ей не принадлежал. В каком-то смысле она уже много лет провела в одиночестве. Ей пришлось бросить собственных детей ради этой роскоши, возможности узнать, где начинается и заканчивается ее собственная личность. И вот – результат. Машина едва ползет по лондонским пробкам, а всего в нескольких милях ее муж сидит на телефоне, но она не спешит отвечать.

Эндрю, наши дни

– Я так испугался, когда ты уехала, – сказал он, но тут же понял, что это можно принять за попытку давить на чувство вины. – То есть я рад, что с тобой все в порядке.

– Нечего было бояться, – ответила Оливия, по-прежнему глядя на Кирсти.

Они снова вернулись в комнату отдыха и теперь сидели возле нее на неудобных креслах с порванной и покрытой пятнами обивкой. Девочка даже и не подозревала, что ее мать была совсем рядом, но так и не зашла ее повидать. Или это было не так? Эндрю гладил ее по руке – мягкая кожа, коротко подстриженные ногти, чтобы не расчесывала себя. Другую руку держала Оливия.

– Понимаешь, Кирсти – единственная, с кем я могу поговорить. Делия… Конечно, я люблю ее больше жизни, но все так сложно. Я не могу указывать ей, что делать с ребенком. Я не вправе. Адам всегда злой. А ты…

– Я – никчемный, – сказал он. – Верно?

Она вздохнула.

– Как я устала от твоего самобичевания, Эндрю.

– Знаю. Я тоже.

– Ты получил все, чего хотел. Книгу, экранизацию. Кейт вернулась.

Он едва не рассмеялся.

– Думаешь, я именно этого хотел?

– Разве не этого ты ждал столько лет? Разве не поэтому мы с тобой никогда… в общем… Не поэтому у нас все так?

Она нежно утерла слюну с лица Кирсти. Девочка, казалось, заметила его присутствие и с негромким гуканьем помахала ему руками. Понимала ли она, что он – ее отец? За годы улучшения он начал верить, что она его узнает, но теперь снова сомневался в этом. Возможно, это и не важно, узнает она его или нет. Почему ни один из родителей не мог заботиться о ней с такой же самоотверженностью, как Оливия? Возможно, неродному человеку это давалось проще. Меньше боли, мыслей о ребенке, который мог бы быть, хотя, конечно, это было невозможно. Того ребенка не существовало.

– Нет, Оливия. Конечно, нет, – сказал он. – Я… Я не думал, что она когда-нибудь вернется.

– Что ж, она вернулась.

– Не вернулась. Не в этом смысле. Она не останется. Сомневаюсь, что еще когда-нибудь ее увижу.

Хоть она и сказала, что, может, в следующий раз. Так что кто знает?

Кирсти издала звук, не то дискомфорта, не то боли. Теперь он хотя бы мог что-то сделать, поговорить с ней. Все еще ощущая неловкость, он показал знак. «Что случилось?» Годами он не решался задавать дочери этот вопрос, потому что считал, что она не могла ответить или хотя бы понять. Но теперь она робко сложила пальцы в какой-то жест. «Хочу есть». Она проголодалась. Его сердце заколотилось от вида этого жеста, от осознания его смысла. Даже после ее болезни, после всех утрат она пыталась общаться. Что-то еще оставалось. Может быть, она еще все вспомнит, даже научится чему-то новому. Он должен дать ей что-нибудь – рисовый хлебец или банан, или что-то в этом роде, и тогда она почувствует себя лучше. Теперь они нашли общий язык, пусть и примитивный. Кирсти могла, хоть и с трудом, говорить с ними, и казалось таким чудом смотреть в бездонную глубину ее глаз и понимать, что у нее есть мысли, желания.

Но как с помощью примитивных жестов объяснить Кирсти, что ее мать вернулась? Да и помнила ли она, что у нее есть мать? Или она считала матерью Оливию? Ту женщину, что ухаживала за ней с детства. Другая ушла, когда девочке еще не исполнилось и шести. Да и кто для нее мать? Та, что произвела ее на свет, или та, что осталась с ней?