Дженнифер Доннелли - Революция
«Как души, которые улетели в рай».
Я гадала: слышит ли он фейерверк из башни? Выдит ли вспышки из своего оконца? Доходит ли их свет до его заплаканных глаз?
Да, мир полон тьмы, но иногда ее рассеивают фейерверки.
Затащив гитару и мешок обратно через пролом, я отправилась назад, в Пале. Я более не колебалась, как мне поступить.
Той ночью я поняла, что никогда не попаду в Лондон.
51 мая 1795
Бриллиантовый браслет и несколько луидоров королевы. Это почти все, что у меня осталось.
Фавель придирчиво перебирает их и качает головой.
— Нет, больше я тебе не помощник, — говорит он. — И не проси.
— Выручи меня еще один раз. Умоляю.
Он берет браслет, рассматривает его.
— Фавель, двадцать ракет. Лучших из всего, что у тебя есть. Чтобы самим звездам стало завидно.
Он молчит.
— Фавель, пожалуйста.
Он засовывает в карман браслет и деньги и целует меня в щеку. Я знаю, что будет дальше. У него нет выбора.
У меня тоже нет.
Что ж, в конце концов мне досталось именно то, чего я желала, — сцена и публика. Теперь за мной наблюдает весь Париж. Люди ни о чем другом не говорят. В Ассамблее и в кофейнях, в прачечных и на фабриках, на рынках — все разговоры только о фейерверках. Все газеты пишут обо мне. Ни одному актеру не снилась такая слава, даже великому Тальма.
Но среди тысяч моих зрителей есть лишь один, кто мне небезразличен. Лишь один.
Ради него я крадусь ночными переулками. Ради него карабкаюсь по крутым скатам. Ради него потом ныряю в тень, чудом избегая встречи со стражей. Ради него прячусь и скрытничаю, залечиваю обожженные руки, сплю среди мертвецов.
Я понимаю, что это не может продолжаться вечно. Скоро пробьет мой час. Сокровища, которыми я до сих пор расплачивалась, заканчиваются. Бонапарт в ярости. Фавель вот-вот побежит доносить.
Но я все равно отправляюсь с ракетами в ночь.
Ибо мне стократ горше было бы сидеть дома и думать о том, что герцог прав.
Что мир всегда побеждает.
58
Я перелистываю страницу. Осталась всего одна запись. Последняя. Первое июня 1795.
По ней размазана кровь.
— О нет, — шепчу я и захлопываю дневник. — Нет.
Как глупо было надеяться! На бумаге — кровь Алекс. Случилось что-то ужасное. Она попалась стражникам. Ее Загнали в угол или ранили, и у нее хватило сил только на эту последнюю запись — о чем? О предсмертных муках, в отчаянии и одиночестве?
Дневник начинает дрожать. Нет, это дрожат мои руки. Мое тело. Таблетки почему-то не помогают. Я хватаю баночку и отправляю в рот еще одну таблетку, затем хожу туда-сюда по комнате, дожидаясь, когда подействует.
Десять минут спустя становится только хуже. Лекарство меня больше не берет. Я смотрю на свои руки — они по-прежнему дрожат. В голове стоит гул, точнее рев, будто внутри моего черепа землетрясение. И эта сейсмическая боль будет сотрясать меня, пока я не рассыплюсь на куски.
Нужно выбраться из дома, пройтись. Куда угодно. Нельзя поддаваться.
Я стою в коридоре, пытаясь решить, куда пойти, и тут снизу доносятся шаги и голоса, а затем в двери поворачивается ключ. Отец и Джи вернулись.
— Привет. — Я стараюсь звучать как обычно.
— Привет, — отзывается отец.
— Здорово, Анди, — говорит Джи.
Джи весь помятый и плохо выглядит — лицо уставшее, глаза покраснели. Следом за ним входит какой-то амбал в темном костюме, с гарнитурой на ухе и в темных очках, под рукавами его пиджака перекатываются бицепсы. Он кивает мне, но не улыбается. Отец выкладывает из портфеля какие-то папки на стол в прихожей. Затем стягивает свитер и бросает его на пол.
— Пап? А кто это с вами?..
— Это Бертран, из спецслужбы, — отвечает отец, открывая дверь шкафа в прихожей.
— Из какой спецслужбы?.. Что-нибудь случилось?
Отец натягивает пиджак.
— Сегодня утром мы закончили обрабатывать результаты, — объясняет он, — и какой-то мерзавец слил информацию. Через час-другой все появится в интернете. Вся работа коту под хвост.
— Президент назначил срочный брифинг, — добавляет Джи. — Он не хочет узнавать новости от «Си-эн-эн». Из его офиса за нами прислали машину. А сразу после брифинга будет пресс-конференция в Сен-Дени. Фонд делает все возможное, чтобы не потерять лицо.
— Постойте… Джи, а как ты вообще сюда попал? — спрашиваю я. — Аэропорт же закрыт.
— Приехал на машине.
— Из Германии?!
— Да, выехал вчера утром. Поезда забиты до отказа, так что я взял машину напрокат.
— Анди, тебе не попадался мой желтый галстук? — спрашивает отец.
Галстук лежит на спинке дивана.
— Вот он, — говорю я.
Отец выхватывает галстук у меня из рук и одновременно задирает воротник рубашки. Джи выбегает в свою комнату и тут же возвращается, уже в пиджаке.
Я смотрю, как они суетятся, и пытаюсь набраться смелости, чтобы спросить о главном.
— Пап?..
— Что? — отзывается он, затягивая узел на галстуке.
— Так это его сердце?
— Да, — отвечает он.
Нет, думаю я. Нет, пожалуйста.
— Точно? — переспрашиваю я.
У отца что-то не ладится с узлом, он чертыхается, развязывает его и начинает по новой.
— Мы — то есть я и два других генетика — исследовали митохондриальную ДНК образца… ты же знаешь, что это такое, да? Она наследуется только по материнской линии и передается дальше в неизменном виде, тоже по материнской линии, и ее проще отследить, чем ядерную ДНК — которая наследуется от обоих родителей.
— Да, я в курсе, — нетерпеливо киваю я.
— Так вот, мы сравнили митохондриальную ДНК сердца с образцом, полученным от ныне живущих потомков Марии-Антуанетты. Совпадение стопроцентное. Мы также сравнили информацию по сердцу с информацией, полученной из образца волос Марии-Антуанетты и двух ее сестер. Рассмотрели два гипервариабельных сегмента замещенной петли — и обнаружили совпадения с первым сегментом во всех трех образцах.
— И что это значит?
— Что сердце принадлежало ребенку, который по материнской линии связан с семейством Габсбургов. То есть — он из рода Марии-Антуанетты.
— Ты, реально, в это веришь?
— Это, реально, научные факты.
— Но у Марии-Антуанетты было несколько детей. Может, это сердце его сестры или брата?
Джи качает головой.
— Сердце слишком большое для Софии-Беатрисы, которая умерла в возрасте года, — говорит он. — И слишком маленькое для Марии-Терезы, которую в итоге выпустили из заключения. Она умерла уже взрослой женщиной.