Виталий Безруков - Есенин
— Кроме фокстрота, там почти ничего нет. Там жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я там не встречал… в страшной моде господин доллар, на искусство начхать: самое высшее — мюзик-холл. Пусть мы, русские, нищие, пусть у нас голод, холод, зато у нас есть душа! И лучшее из всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва!
Репортерам явно не понравилось высказывание Есенина о России, и они язвительно прервали его каверзным вопросом:
— Прокомментируйте, господин Есенин, корреспонденции, в которых говорится о ваших пьяных загулах!
— Эти «загулы», как вы съехидничали, — результат американского «сухого закона» и их плохого самогонного виски, от которого там ежедневно случаются смерти, потеря зрения и рассудка! — резко отбрил Есенин, газетчика, и тот, почувствовав, что поэт разозлился, сменил тему:
— Простите! После Америки какова теперь ваша оценка Европы?
Но Есенин не простил. С высоты вагона он поглядел на снующих по перрону людей, на Сандро с Линой Кинел, влюбленно глядящую на него, на Айседору, которая отошла в сторону и о чем-то горячо говорила своей подруге, и, повернувшись к репортерам, усмехнулся своим мыслям и ответил заученно, словно припоминая чужие слова:
— В каждом углу Европы уже человек висит на самом краю бездны и лихорадочно, изо всех сил, живет в поте лица. Жизнь — страшное чудовище, и счастлив тот человек, который может наконец спокойно протянуться в могиле: так я слышу голос Европы, и никакая работа, и никакое веселье не могут заглушить его. Здесь ясна вся чудовищная бессмыслица, до которой дошла цивилизация, ее подчеркивают напряженные лица богатых и бедных, шныряние автомобилей, лишенное всякого внутреннего смысла!
Есенин выпалил все это на одном дыхании, как старательный ученик, хорошо выучивший урок. Он побледнел, на лбу выступила испарина.
— Боже мой, неужели ваша оценка цивилизации такова, господин Есенин? Так жестоко?! — в один голос запричитали журналисты.
— Нет! Это я процитировал Александра Блока, когда он побывал здесь лет пятнадцать назад! — Есенин засмеялся, довольный, что подцепил их. — Италия его взволновала лишь воспоминаниями о Данте, а реальная окружающая Италия ужаснула. Итальянцев он сравнил с «цивилизованными обезьянами».
— А вы, по истечении этих пятнадцати лет, как вы смотрите на Европу, пережившую мировую войну, революции? — задал вопрос все тот же въедливый журналист.
Есенин отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
— Ну хоть несколько слов о Париже!
Радостное настроение Есенина начало портиться. Он посмотрел в крысиные глазки репортера и бросил ему свысока:
— Париж — не то, что Москва с Воробьевых гор. Париж с Монмартра — это картина тысячелетней бессмыслицы, величавая и бездушная, ни одной крупицы золота и киновари — все черно-серое море, как океан, по которому я плыл. А при всем благополучии европейцев, духовная смерть — налицо. Сплошное кладбище… — Есенин подождал немного, давая возможность журналистам записать сказанное, и, вновь оглядевшись вокруг себя, зло припечатал. — Все эти люди, которые снуют быстрее ящериц, — не люди, а могильные черви, дома их гробы, а материк — скелет!
— Но, господин Есенин, как же так? — попытались завязать спор журналисты, но Есенин встал и, подняв над головой сжатый кулак, рявкнул:
— Все! На хер! Больше не хочу! Достали! Сандро, друг, гони их в шею!!!
Пока Есенин отвечал на вопросы репортеров, Дункан и Мери Детси тихо разговаривали в стороне.
— Мери! Ты даже не представляешь, как я рада тебя видеть! — обняла и расцеловала Дункан свою подругу.
— Что с тобой, Айседора? Ты так похудела! У тебя круги под глазами! — расплакалась Мери.
— Не спрашивай меня сейчас ни о чем. Позже объясню, — ответила Дункан и, поглядев в сторону Есенина, добавила: — Что бы я ни делала, ничему не удивляйся! И пожалуйста, забудь о том, что я великая актриса! Поистине великий — это он, поэт Сергей Есенин, а я… я просто склоняю голову перед его гением!
Все это она произнесла, с опаской поглядывая на мужа.
— Хорошо, хорошо, — постаралась успокоить ее Мери. — Правда, я ничего не понимаю… Ну ладно!.. Айседора, я заказала вам номер в фешенебельном отеле «Крийон», где тебя хорошо знают…
— Мери! Нас устроят две скромные комнаты: в одной мы с Сергеем, другая — тебе! — перебила ее Дункан, ласково взяв за руку.
— Почему? — изумилась Мери.
— Приходится экономить! Почти все сбережения истрачены, и новых поступлений не предвидится, — честно призналась Айседора, виновато опустив голову.
— Боже мой! Боже мой! И это Айседора Дункан! — всплеснула руками Мери. — Дорогая моя, что ты сделала с собой? Я помогу тебе! Кстати, здесь Зингер! Он справлялся о тебе, он хочет с тобой увидеться!
— Тихо, Мери! Ради бога! Тихо! Есенин услышит! — Дункан с испугом загородила собой подругу, забыв, что они разговаривают по-английски и Есенин не сможет их понять. — Зингер — это хорошо! Может быть, мы увидимся… но… — И она поглядела на Есенина, стоящего в обнимку с Кусиковым и Линой Кинел.
— Дунь! Ну, что ты там? Мы едем или будем торчать на этом промозглом перроне? Сандро, я прошу, распорядись насчет багажа!
Кусиков, позвав носильщиков, направился в вагон выгружать многочисленные чемоданы.
— Это моя самая близкая подруга, Мери Детси, — представила Дункан молодую женщину. — Она специально приехала из Англии.
— Гуд дей! — Мери отчужденно протянула руку. Почувствовав ее неприязнь, Есенин вызывающе бесцеремонно, обнимая Лину Кинел, заявил:
— А это Лина Кинел, наш секретарь и переводчик моих стихов, и кроме того, она очень хорошо поет русские песни! Поздравляю вас со светлым праздником — нашим прибытием в Европу! Айседора! Едем праздновать!
— Да! Да! Yes! — заулыбалась Дункан, желая замять возникшую неприязнь между мужем и своей подругой. — Едем праздновать! Сейчас, только погрузят багаж!
Пришлось нанять две машины. В одну погрузили все чемоданы, а в другую набилась вся компания.
— Отель «Крийон», — сочувственно поглядев в глаза Дункан, скомандовала Мери Детси шоферу, и машины, разбрызгивая лужи, тронулись в сторону отеля. Молчание, воцарившееся было в машине, нарушил Есенин:
— Что молчишь, Сандро? Давно в Москве был? Как там? — толкнул он плечом Кусикова. — Письмо мое получил?
— Получил, Сергей! В Москве все по-прежнему, может, еще хуже! — ответил Сандро, косясь на Лину Кинел. — Мой тебе совет: письма в Москву пиши сжато и… разумно, понял?
— Что такое? — встревожился Есенин. — Почему?
— Письма твои «теткой» читаются! Блюмкин как-то по пьянке выболтал! — глухо проговорил Кусиков. — Ветлугин, говоришь, теперь в Америке? И слава богу! Он не случайно около тебя оказался… послали его за тобой приглядывать… а он сбежал! — засмеялся Кусиков.
