Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане
Слушая ее, Ник прикрыл глаза и заслонил их ладонью.
— Но видите ли, я не уезжаю, — тихо сказал он. Гончаров по-прежнему не сводил с него взгляда.
— Что? — воскликнула она в смятении. — Что вы говорите, Ник, милый? Вы не уезжаете в четверг? — У нее не хватало дыхания. — Сколько вы еще здесь пробудете?
— На сколько дней я остаюсь? — спросил он Гончарова, не выказывая кипевшего в нем гнева.
Гончаров пожал плечами.
— Посмотрим, что вам поставят в паспорте. Да не все ли равно? — небрежно произнес он. — Скажите ей, что закажете билет еще раз, когда придет время, вот и все.
— Я еще не знаю, — сказал Ник в трубку. — Вероятно, недели две.
— Только?.. Я не успею вернуться. Но я… — Она всхлипнула. — Я должна ехать. Это очень важно для меня. Все так считают, и они правы, но… — Она зашептала какие-то ласковые слова, которым его не учили на уроках русского языка; он слегка опустил голову и напряг все мускулы лица, чтобы спрятать жегшие ему глаза неудержимые слезы.
— Прощай, мой дорогой, — упавшим голосом торопливо сказала она. — Я… я не могу говорить. Не могу! Все стоят возле будки, смотрят на меня и удивляются. Надо бежать. Может, мне написать тебе?
— Да, пожалуйста, — произнес он. — Очень прошу.
— Люблю тебя, — еще раз сказала она. — Люблю! — и сразу повесила трубку.
А Ник все еще прижимал к уху замолкшую телефонную трубку, стараясь овладеть собой. Жжение в глазах постепенно проходило, дышать стало легче.
— До свиданья, — сказал он в молчавшую трубку и глубоко перевел дыхание.
Гончаров, усмехнувшись, покачал головой.
— И все это из-за какого-то билета на самолет! Ну ладно, позвоните мне вечером.
— Я приду, — медленно сказал Ник, не подымая глаз. — Я только что сообразил, что буду свободен.
Гончаров, остановился у двери; Ник почувствовал, что он удивленно обернулся и смотрит на него, начиная о чем-то догадываться, но не двигается с места.
— Вот как, — негромко сказал Гончаров; тон его не оставлял сомнений, что он все понял. — Очень хорошо. Приходите в восемь.
Гончаров сам открыл ему дверь; он был без пиджака, в рубашке с открытым воротом; ботинки он сменил на сандалии. На лице его была едва заметная, почти рассеянная улыбка; слегка взмахнув рукой, он сделал насмешливо церемонный жест, приглашая Ника войти.
— Мне думается, на правах давнего знакомства я могу принять вас по-домашнему, — сказал он. — В домашнем костюме, за домашним ужином, и поговорим мы с вами запросто. — Он провел Ника в большую комнату и остановился, заложив руки в карманы. — Что вам можно предложить вместо полагающегося у вас коктейля?
Ник выразил желание выпить рюмку водки. Гончаров холодно, но с веселым недоумением следил, как он пьет.
— Никогда мне не понять, как у вас могут так пить, — сказал он. — Вы прихлебываете водку, словно англичанин — чай. Вас интересует самый процесс питья, а нас — результат. Ну, все равно, — снисходительно махнул он рукой. — Угощайтесь.
Ему, очевидно, не очень хотелось разговаривать — он был слишком занят своими мыслями. Он достал несколько пластинок, на которые пал его случайный выбор, и включил радиолу. В комнате запрыгали звуки штраусовского «Перпетуум мобиле», и Гончаров поморщился от несоответствия этой музыки его настроению. Он поставил следующую пластинку — это оказался Оффенбах, который тоже был прерван на полутакте; потом зазвучал Дебюсси выяснилось, что и он не подходит. Наконец, Гончаров остановился на чем-то, совсем незнакомом Нику, — это была медленная, расплывчатая мелодия, исполняемая струнными инструментами, простая, как шелест дождя. Гончаров слушал, словно позабыв о госте. Потом долил полупустую рюмку Ника и поднял свою.
— За взаимное просвещение, — кратко сказал он. Дотронувшись краем своей рюмки до рюмки Ника, он осушил ее.
Ужин был простой: селедка, вареный картофель, жареное мясо, черный хлеб и масло. На столе стояли стаканы, большой чайник, незамысловатый пирог и никелированный электрический самовар.
— Над чем вы намерены работать после этого? — спросил наконец Гончаров. Вопрос был случайный — на самом деле мысли его были заняты чем-то совсем иным.
— После чего? — спросил Ник.
Гончаров сделал неопределенный жест.
— Ну, когда мы уладим это. У вас уже намечены дальнейшие опыты?
— Пока нет, — сказал Ник. — Я надеялся, что результаты вашего опыта, каковы бы они ни были, подскажут дальнейшие шаги.
— Это как-то на вас не похоже, — заметил Гончаров и потянулся через стол за куском хлеба. — Мне казалось, у вас должна всегда быть обширная программа на несколько лет вперед.
— Правильно, должна, — согласился Ник, — но у меня ее нет. Впервые у меня нет никакой программы. Времена важных наземных опытов с космическими лучами уже прошли. Такие опыты, какие ставим мы с вами, гораздо лучше проводить в космосе с помощью спутников, ракет и зондов. Вы готовы к этому?
— Почему бы нет? — сказал Гончаров, как бы удивившись такому вопросу. А вы?
— Технически — да, — ответил Ник. — Морально — нет, и я даже не представляю себе почему. Мы ставим опыты в воздушных шарах, на высоте девяносто тысяч футов. Лично для меня это стало уже шаблонным. Но шагнуть с нашей планеты в космическое пространство — это совсем другое дело: словно сначала надо преодолеть какое-то промежуточное звено.
— В физике? — удивленно спросил Гончаров.
— Нет Во мне, во всем мире, в людях. Смотрите, какая нелепость — мы с вами беспокоимся о согласовании событий, случившихся на расстоянии ста световых лет от нас. Наши правительства не могут договориться по поводу обстоятельств, от которых нас отделяет одна тридцатая световой секунды!
— Но ведь мы как ученые и как личности должны быть головным отрядом в области исследований, представляющих общий интерес. Правительства к нам прислушаются. Иного выхода не будет.
— Вы в этом уверены?
— Уверен так же, как в том, что сижу вот здесь. — Он исподлобья взглянул на Ника. — А вы — нет?
Я хотел бы обладать такой же уверенностью. Быть может, я не вижу того, что ясно остальным, потому что в свое время был ослеплен вспышкой света неимоверной силы. С другой стороны, быть может, благодаря этому свету я вижу некоторые вещи гораздо отчетливее, чем большинство людей. Скажите мне, если можете, — спросил он в упор, — приходилось вам видеть атомный взрыв? Мне пришлось, и я говорю вам об этом прямо. Мы с вами сидим здесь с глазу на глаз, быть может нарушая какие-то указания службы безопасности, но мне наплевать. Ведь то, где я был и что я тогда делал, — никакая не тайна.
— Да, это не тайна, — медленно произнес Гончаров. — Я читал официальный отчет Смита о работе по применению атомной энергии; среди участников несколько раз упоминалось и ваше имя. Вы должны понять, что у нас пока нет официального отчета о нашей работе, в котором назывались бы имена участников. — Нахмурившись, он налил, себе вина. — Скажите, вам непременно хочется говорить об этом? — осторожно осведомился он. — Дело в том, что мне — не хочется.
— Я, собственно, говорю о себе, а не о вас, — сказал Ник. — Впрочем, меня давно занимает вопрос, пришлось ли нам — просто как людям — испытать в этом смысле одно и то же. Вот и все. Мне хотелось бы знать: много ли общего в том, что нам с вами довелось пережить?
Гончаров глубоко вздохнул и, сложив руки, переплел пальцы.
— По-моему, мы с вами очень разные люди и вне своих лабораторий живем разной жизнью. И история обернулась к нам разными своими сторонами. В нашем уравнении движения общим является, пожалуй, только один параметр. Однако мы с вами сидим здесь, и оба одинаково хотим пить после съеденной нами селедки, оба ждем одного и того же телефонного звонка…
— Ждем звонка?
— Да, ждем звонка, — спокойно сказал Гончаров. — Я распорядился, чтобы они позвонили, как только «ТУ» приземлится в Тбилиси, и сообщили, кто их встретил. Коган обещал вылететь за ними, но, насколько я знаю, сейчас он не совсем здоров. — Он взглянул на часы. — Они должны позвонить с минуты на минуту, если только «ТУ» не запоздал. Или если их еще никто не встретил.
— А если Коган так болен, что не мог приехать за ними?
— Вполне вероятно, что он настолько болен, что вообще не может ничего делать. А это повлечет за собою коренные изменения в наших планах. Нам остается только ждать, — сказал он. — Ждать и разговаривать. О том, что общего мы пережили или не пережили в жизни. Но что переживает в своей жизни человек? Он рождается, растет, работает, потом умирает…
— Вы забыли о браке.
— И это тоже у нас с вами происходило совсем по-разному. Видите ли, моя жена… — Он запнулся. — Мне сейчас еще слишком трудно говорить об этом, отрывисто сказал он. — Я никогда о ней не рассказываю.
— Тогда не надо.
— Слишком трудно, — повторил он. — И это даже странно… Ничего в ней не было выдающегося — ни внешности, ни особых достоинств; я бы даже не сказал, что это была самая умная женщина, которую я знал. И все же то, что я в ней нашел… то, что нас связало, было настолько глубоким, настолько личным, что это почти нельзя определить. Это можно только чувствовать, и для меня этого было больше чем достаточно. Мне кажется, такого у меня уже не может быть ни с какой другой женщиной. — Он поднял на Ника искренний, страдальческий взгляд. — Я даже и не надеюсь на это.
