Тургрим Эгген - Hermanas
— К примеру.
— Я не могу ответить на этот вопрос. То есть это зависит от тебя.
— Как это может зависеть от меня? Это не у меня роман. У меня нет романа ни с Хуаной, ни с кем другим.
— Только ты можешь сделать нашу жизнь здесь сносной, — сказала Миранда.
Я изо всех сил пытался. Просто рана была слишком глубокой.
Первые три или четыре дня после измены Миранды у нас все было великолепно, так, как давно уже не бывало. Я был бесконечно нежным и всепрощающим, и это действовало на Миранду. Между нами возникла огромная нежность, нежность, вызванная тем, что мы оба грустили по чему-то ушедшему. Никто из нас не был готов разорвать наши отношения, и мы предоставили это обстоятельствам, которые сильнее нас. В ожидании волн, которые разобьют нас о камни, мы плотнее прижимались друг к другу. Крепко, отчаянно. Каждый вечер я засыпал, держа Миранду в объятиях. Она всегда засыпала раньше меня, и как только она засыпала, я начинал понимать, насколько одинокими мы были. Я лежал и глотал слезы, она лежала и видела сны о других местах и о другой жизни, может, и о других мужчинах.
Тысяча накопившихся у меня вопросов была похожа на ядовитых маленьких насекомых, забравшихся мне под кожу, отложивших там яйца и возившихся так, что зуд стал невыносимым. Я был должен это сделать. Как только я раскрыл шлюзы для первого вопроса, полезли и остальные девятьсот девяносто девять, один за другим, а некоторые даже неоднократно. Вопросы были, конечно, вроде: «А кто он?» Или: «А он был лучше меня?» Или: «Ты случайно выбрала именно его?» Четыреста или пятьсот вариаций на эти темы. И Миранда уступала. Миллиметр за миллиметром она выдавала свою историю, ровно настолько, чтобы у меня появилось желание выспрашивать дальше.
Итак, когда шок прошел и был восстановлен хрупкий мир, настала очередь последних вопросов. Таких, как «Где ты была?», «С кем ты сегодня разговаривала?» и, конечно, «О чем ты думаешь?» (что в данной связи означало: «Ты что, снова думаешь о нем?»). Так не могло продолжаться.
В этот период произошло радостное событие. Одна из секретарей СПДИК, женщина по имени Рита Геблер, пришла ко мне на работу, чтобы передать лично в руки письмо. Она ездила в Мехико и встречалась с Рубеном Элисондо.
Я прочитал его письмо, пока Рита сидела в кабинете и курила.
— Это здесь ты напечатал свою книгу? — вдруг спросила она. Я перепугался до смерти, но она сказала, чтобы я не беспокоился. Она прочитала ее с большим интересом. Я мог чувствовать себя в безопасности.
В письме содержались великолепные новости. Рубену Элисондо очень понравились мои новые стихи, и он нашел мне мексиканское издательство, «Пренса Тлателолко» из Мехико. Они захотели издать отредактированную версию «Instrucciones» (включив в книгу два или три стихотворения из моего первого сборника) как можно скорее, при условии, что я дам свое согласие. Речь даже шла о гонораре наличными, и Элисондо интересовался, как ему передать мне эти деньги. «Пренса Тлателолко» начала предварительные переговоры с издательством в Буэнос-Айресе, которое тоже было «очень заинтересовано». Если я не буду возражать, два издательства могли бы отпечатать книгу совместно.
Но было и то, чего стоило опасаться, предупреждал Элисондо. То, что составляло достоинства книги, одновременно делало ее издание проблематичным — открытая и бесстрашная критика кубинского образа мышления и политики. Сложность в том, писал он, что на официальном уровне между Мексикой и Кубой существовали тесные связи. Особенно в области культуры. Мексика, страна, романтизировавшая свою революцию до абсурда, поспешила идеализировать и нашу. Такого не сказал бы ни один политик, но в сфере культуры люди не слишком заботились о правде жизни. Если бы какой-нибудь поэт испортил глянцевую картинку, это могло создать проблемы. Элисондо беспокоился о моей безопасности. Не задумывался ли я всерьез над тем, чтобы покинуть Кубу? Потому что у него есть контакты, которые могут оказаться полезными.
— Ну как, хорошие новости? — спросила моя гостья.
— Очень, — сказал я. — Как мы теперь поступим? Я хочу ответить.
Рита прекрасно понимала, что есть вещи, которые лучше обсуждать за рамками государственных организаций и государственной системы культурной бюрократии, поэтому спросила, хочу ли я, чтобы она передала мой ответ Элисондо по личным каналам.
Я быстро нацарапал несколько строк Рубену. В основном «да», «мы должны обсудить это», «наверное» и «почему бы нет?». Внезапно меня осенила одна идея, и я нашел один из немногочисленных оставшихся у меня экземпляров «Последнего допроса тунеядца-гомосексуалиста и так называемого художника…» и положил в конверт перед тем, как его заклеить.
Я с радостью думал о том, что увижу столицу Мексики. Самый большой город в мире, расположенный на высоте две тысячи пятьсот метров над уровнем моря, построенный на руинах тысячелетней ацтекской цивилизации. Именно там, в доме Марии Антонии, познакомились Фидель и Че и сразу прониклись друг к другу симпатией.
Я поехал домой к Миранде и сообщил ей радостные новости. Она сказала, что гордится мной и теперь понимает, почему я решил отпечатать вторую книгу таким способом. У первого сборника не было никаких шансов быть изданным за границей, объяснил я. Он был недостаточно смелым.
Мы решили отметить это событие. Несмотря на то что я еще не получил никакого гонорара, нам удалось наскрести немного денег, достаточно для похода в ресторан, а может, и для того, чтобы после этого сходить потанцевать. Мы с Мирандой никуда не ходили вместе с рождения Ирис. Какое-то время мы были убеждены в том, что именно из-за этого наши отношения стали портиться, поэтому на тот вечер возлагали большие надежды.
Днем приехала моя мама и забрала Ирис. Мы остались одни. В квартире возникла давящая пустота, и я следил за тем, чтобы не заполнить ее вопросами, которыми обычно мучил Миранду. Вместо этого я попробовал ее соблазнить.
И потерпел полное фиаско. Мы не в первый раз собирались заняться любовью после того, что я называл «происшествием», но тогда атмосфера была иной: нежность, осторожность, всепрощение. У нас все было прекрасно. Но сейчас, когда я стал действовать с силой и самоуверенностью, дело не пошло. Ни сила, ни самоуверенность не были убедительными. Все пошло наперекосяк. Она не хотела меня, а я хотел ее не настолько сильно, чтобы моего желания хватило на нас двоих. Пальцы мои были грубыми и неуклюжими, мы были недостаточно возбуждены, и когда все уже было испорчено, я умудрился заехать локтем по бедру Миранды так, что она закричала: «Ой!»
— Может, подождем с этим? — предложила она.
Но ущерб был уже нанесен, и я выступил с обвинениями: я стал недостаточно хорошим для нее; невозможно жить с женщиной, которая постоянно думает о другом: она должна понять, что «происшествие» сделало меня неуверенным в себе и усложнило нашу жизнь. Вроде бы я спросил, испытала ли она с ним оргазм. (Памятником моему самообладанию и ее упрямству было то, что он до сих пор, спустя две недели, звался не иначе как он.)
Вечер был испорчен окончательно. Празднование моего возможного выхода на международную арену было отменено. Я лежал и обижался в нашей расшатанной скучной супружеской кровати, а Миранда встала и начала одеваться. Праздничного ужина не будет. Она больше не могла находиться здесь.
— Ты куда-то идешь? — спросил я, когда заметил, что она решила принарядиться.
— Да, иду, — сказала она.
В тот вечер шел дождь. Когда в Гаване идет ливень, то это не легкая морось и даже не проливной дождь. Это выглядит так, будто Господь выпил сорок тысяч кружек пива. Или словно весь Атлантический океан решил излиться на наши головы. В такую погоду на улицу не выходят, поэтому, когда Миранда засобиралась, стало понятно, что ей невыносимо находиться рядом со мной.
Я встал и натянул брюки и рубашку. Она надела все черное: узкие шорты и широкий хлопчатобумажный свитер с длинными рукавами. Миранде шел черный цвет. Он стройнил ее, подчеркивал цвет ее кожи и волос, делал соблазнительной. Разве не это было нам нужно: чтобы она в тот момент, когда навсегда уйдет из моей жизни, была так красива, чтобы на глаза накатывались слезы?
— Ты идешь к нему? — спросил я.
— Да, — ответила Миранда.
— Хоть зонтик захвати.
У нас был один зонт. Несколько спиц сломалось, но им все еще можно было пользоваться.
— Спасибо, — сказала Миранда и взяла его за ручку.
Я не выпускал зонт из рук. Как будто это была детская шалость: она тянула за ручку, а я держал. Больше чем шалость. Глаза ее расширились, на нее накатило отчаяние и недоверие, и в тот миг, когда она раскрыла рот, чтобы что-то сказать, я отпустил зонт.
Миранда аккуратно заперла за собой дверь и ушла, я слышал, как каблуки ее старых коричневых туфель из крокодиловой кожи стучат по ступенькам лестницы. Скорее медленно и неуверенно, чем быстро и целеустремленно.
