Виктор Лихачев - Единственный крест
— А разве это не так? — спросил Саня.
Сидорин пожал плечами.
— А как же тогда быть с младшим сыном мельника из французской сказки, за которого все делал кот в сапогах? А почему тогда про «Лампу Алладина» забывают — чем Джин не альтернатива нашей щуке? Однако, если позволите, я вернусь к нашей щепке. Почитайте в оригинале некоторые сказки братьев Гримм или Шарля Пьеро — волосы дыбом встают. Родители, чтобы не умереть с голоду, отводят своих детей в лес, на верную смертью. Так начинается сказка «Мальчик с пальчик». Могу я после этого сделать вывод о патологической жестокости французов?
— Да что вы к этим сказкам прицепились? У французов не было Ивана Грозного, понимаете? — Дим Димыч, похоже, потерял самообладание. — Ему человека на кол было так же легко посадить, как мне рюмку водки выпить.
— Понимаю, — кивнул Асинкрит собеседнику, — у нас Иван Грозный, а у них… кто же у них? Вспомнил, у них мушкетеры были.
— Да хотя бы они! Если даже проткнут тебя шпагой, извинения попросят. Это вам не кол, молодой человек.
— Дмитрий Дмитриевич, не хотел вас огорчать, но придется. Дело в том, что мушкетеры не всегда извинялись. В те времена в нескольких провинциях крестьяне восстали. Разумеется, восстание подавили, не без помощи гвардейцев короля. А подавив, казнили людей больше, чем погибло за все время царствования Иоанна Васильевича, а он правил, не один десяток лет. Причем, с попавших в плен крестьян ваши галантные французики сдирали кожу живьем. Думаю, про Варфоломеевскую ночь не надо рассказывать.
— Слушай мужик, ты чего хочешь сказать, что я дурак? — побагровел Дим Димыч, — а может в тамбуре договорим?
— Я хочу сказать, что если ты, — глядя прямо в глаза мужчине, почти прочеканил слова Сидорин, — считаешь себя свиньей — это твое право, но в таком случае не употребляй местоимение «мы». И еще. Если через две минуты вы, трое, не дадите людям спать, через двадцать минут вас не будет в этом поезде. Все, отсчет времени пошел.
Сказав это, Асинкрит облокотился о верхние полки, собираясь лечь на свое место, но в тот момент, когда он повис, к нему бросился Дим Димыч. «Ты на кого тянешь, щенок?» Все, что произошло потом, заняло буквально мгновение. Даже собутыльники Дим Димыча, похоже ничего не поняли. Удар разъяренного мужчины вместо груди или живота Сидорина приходится в воздух. Дим Димыч теряет равновесие, но не падает — его подхватывает Асинкрит, успевший оказаться на своей полке. Подхватывает ногами, за шею.
— Пусти, слышишь, пусти, — просипел, задыхаясь, мужчина.
Но Сидорин, напротив сделал хватку еще сильнее. Дим Димыч пытался разжать ноги противника, но тщетно — тот был явно сильнее. Его лицо, лишенное доступа крови, стало багрово-синим. Асинкрит с каким-то холодным любопытством смотрел на это лицо.
— Что вы сказали, Дмитрий Дмитриевич?
— Пусти…те… пожалуйста.
— Отдыхай, добрая душа, — и с этими словами Сидорин отпустил человека, с которым еще недавно вел спор на фольклорные мотивы. Тот, схватившись за горло, плюхнулся на свое место.
— Пожалуй, надо ложиться, а то вставать рано, — впервые подал голос третий человек.
— И то верно, — согласился с ним Санек.
Через пять минут в вагоне воцарилась тишина.
А утром, выходя из вагона на вокзальный перрон, Сидорина окликнули. Это был тот самый ветеран с боковой полки.
— Разрешите представиться, Матвей Игнатьевич Смирнов.
— Очень приятно. Асинкрит Сидорин.
— Спешите?
— Увы. С вокзала на вокзал.
— Понятно. Уважьте старика, доведите до метро, а там и попращаемся.
— Вам плохо?
— Наоборот, хорошо. Выспался, благодаря вам.
— Шутите.
— Отнюдь, Асинкрит…
— Васильевич.
— Асинкрит Васильевич. Выходит, поэт Куняев прав: «Добро должно быть с кулаками»?
— Не знаю, не знаю, но, судя по моему случаю, без ног ему точно не обойтись.
— Жаль, что спешите. Мне то уже спешить некуда, я в Москве живу… Разговор ваш с этим Дим Димычем слышал, про щепки, которые летят. Поверьте, сейчас таких Дим Димычей много развелось…
— Матвей Игнатьевич, обещаю больше не драться.
— Кстати, а вы заметили, как он мышкой из вагона выскочил?
— Заметил. Матвей Игнатьевич, давайте забудем про него?
Неожиданно старик заговорил горячо:
— При чем здесь он? Разве вы не видите, как они в самое дорогое, что у нас есть плюнуть норовят? И трусы, оказывается мы, и подлецы, и лентяи…
Сидорин остановился и взял Смирнова за руку.
— Матвей Игнатьевич, все вижу, а потому не смолчал сегодня ночью.
— И впредь не молчите, слышите? Не молчите! Только… жаль, вы спешите. Ну, хорошо, дайте мне десять минут.
— Господи, если это так важно, пойдемте в ближайший скверик и поговорим, сколько надо, Матвей Игнатьевич.
— Спасибо, десяти хватит, вам же ехать дальше. Я хотел… хотел, чтобы когда в следующий раз услышите про то, как жесток русский человек, вы рассказали бы о Григории Федоровиче Гребенюке.
— О ком, простите?
— О Григории, моем друге. Он, как и я военный строитель. Сейчас в Дубне живет.
Сидорин действительно очень торопился. Но отказать этому человеку он не мог. И вскоре, сидя на скамейке в маленьком скверике и глядя на малышей, играющих в песочнице под присмотром мам и бабушек, Асинкрит слушал рассказ ветерана.
Глава тридцать первая.
Русский солдат Григорий Гребенюк.
Худшие опасения Сидорина подтвердились. На единственный рейс до Ломинцевска, куда он и направлялся, Асинкрит опоздал. Матвей Игнатьевич, как и большинство людей его возраста, оказался человеком словоохотливым. Однако Сидорин особо не огорчился: если в многомиллионном городе он повстречал человека, который захотел быть выслушанным, значит так надо было. Кому? Размышлять на эту тему не хотелось. Мало ли кому? Допустим, Гребенюку, и впрямь, удивительному человеку. А может, есть необходимость в том, чтобы он, Сидорин, опоздал в Ломинцевск. И потому Асинкрит совсем не удивился, когда, собираясь уже ехать на другой конец Москвы, чтобы попытаться сесть на электричку, увидел стоящий на автовокзальной площади автобус, на котором было написано: «Ломинцевск. Коммерческий». Еще тридцать минут — и видавший виды, но все еще респектабельный «Мерседес» мчал Сидорина в числе других пассажиров по Среднерусской возвышенности.
— Вай, какие молодцы эти немцы, — шофер-кавказец умудрялся вести автобус в потоке машин и при этом бурно жестикулировать, — пятнадцать лет машине, а бегает, как молодая. Точнее, как молодой — он же автобус. Год на нем езжу, веришь, — обращался водитель неизвестно к кому, — не сломался ни разу. Нет, вру, один раз под Серпуховом колесо лопнуло. И все.
