Владислав Артемов - Обнаженная натура
Он обводил глазами стены со стершимися обоями, залатанные обрывками газет и плакатов, и опять видел кривой диван в углу, на котором кто-то тяжко, с постанываниями и всхлипами, дышал. Дышал, значит жил…
Родионов поспешно закрывал глаза, чтобы не оскорблять взгляда мерзостью запустения, но и с закрытыми глазами видел все те же серые стены, тот же обитаемый диван, но прибавлялось еще кое-что, а именно — чьи-то мертво свесившиеся ноги в стоптанных кроссовках, с такой трезвой ясностью поворачивавшиеся из стороны в сторону, что он, пронзенный электрическим ударом испуга, вздрагивал и спешил открыть глаза. Удавленник пропадал бесследно, но долго еще покачивался обломок желтой люстры, примагничивая к себе Пашкин взгляд. И такая погибельная тоска теснила грудь, что забывалась напрочь тошнота и головная боль, и если бы не эти ноги в кроссовках, то Родионов снова закрыл бы глаза, свернулся калачиком и провалился, спрятался от всего белого света.
Потом скрипнули вдруг пружины дивана и, приглядевшись, Павел увидел, как сосед его, стуча коленками по полу, что-то нашаривает в темноте под диваном.
— Ты чего? — испуганным шепотом крикнул Родионов.
— Палианты! — шепотом же отозвалась темнота.
— Что палианты? — вздрогнув, спросил Павел.
— Палианты ищу… Раскатились…
Павел обо всем догадался и опустил голову, не сводя, однако, настороженного взгляда с человека, у которого раскатились какие-то, ведомые лишь ему одному, страшные «палианты».
Иной раз и зарезать могут из-за «палиантов».
Человек повозился в темноте, удовлетворенно хмыкнул и снова забрался на диван. Нашел, с облегчением подумал Родионов.
Снова установилась неподвижная глухая тишина.
Нервы его визжали в ночном безмолвии.
Какая-то неспокойная ночная муха начинала вдруг подавать зовы бедствия, пытаясь рывками разорвать невидимую паутину. Жужжание ее раз от разу становилось все натужнее и басовитей, все длиннее были паузы, во время которых она молча копила силы для нового безнадежного рывка. Яко грешник, выпутывающийся из бесовских сетей, подумал Родионов.
Потом опять со всех сторон навалилась тишина. Он лежал, прислушиваясь, и это полное отсутствие звуков теперь раздражало еще больше, хотелось, чтобы поскорее муха подала свой сигнал и прекратилась мука бесплодного ожидания.
Что-то тяжко, с предсмертной судорогой всхрапнуло и забилось на кухне. Карлики душили лошадь.
Холодильник, догадался Родионов, вытирая с шеи мгновенно выступивший холодный пот…
На рассвете ожила несгибаемая муха, безнадежно запутавшаяся в дальнем углу в паутине. Замолкала на секунду и снова жужжала, жужжала, жужжала… Теперь хотелось тишины.
Карл у Клары украл кораллы, думал вдруг Родионов о произнесенной вчера фразе. А карлики обиделись на эти слова его и убежали. Они обиделись, карлики-то…
Не было ни сна, ни покоя, беспощадное чувство громадной непоправимой потери, смертного греха, личной вины перед всем человечеством не давало ни на минуту расслабиться, перевести хотя бы дух. Не было ничего страшного, говорил сам себе Родионов, никого не убил, не предал, не украл… Но невидимая рука соскребала предлог «не» — и оставалось голое, с увеличившимися обвинительными пробелами: — убил — предал — украл…
Человек на диване замычал и сел, обхватив взъерошенную голову руками, стал мерно раскачиваться из стороны в сторону, подвывая.
Кающийся волк, подумал Родионов, театр мимики и жеста. Закрепощенного тела…
А-а, вспомнил он, это тот… как же его… тоже несколько суток не может отсюда вырваться. Все хвастался женой и детьми, а домой не звонит, боится, бедолага. И тут по крайней мере треть греховной тяжести сама собою свалилась с плеч Родионова и перелегла на плечи… да как же его… Комаров, вспомнил наконец он фамилию горюна. Не один я такой на свете, утешался Родионов, глядя на сокамерника, плечи которого клонились ниже и ниже, словно и в самом деле легла на них часть Пашкиных грехов. Родионов невесело улыбнулся.
Поражала примитивность ситуации, идиотская простота двухходовой схемы той ловушки, в которую они угодили. Чего проще, встать и уйти отсюда, только и всего. Сейчас моряк снова принесет водку, надо выпить одну рюмку. Одну, Родионов! Похмелиться и тотчас уходить. Немного разожмется грудь, потеплеет на сердце. Это единственный узкий просвет, несколько спасительных минут, когда можно вырваться, уйти. Вчера был такой момент, и позавчера… Но как-то незаметно выпивалась и вторая рюмка, коварная, потом почему-то сразу и третья. А потом уже, после четвертой и пятой приходила мысль — а хорошее это все-таки дело, вот так сидеть с друзьями. Люди-то все славные, душевные, жалко их бросать одних в этом логове. И моряк, родимый ты мой человече! — запевал неожиданно, сжав зубы и поигрывая желваками, тряхнув головой:
Вечер чор-рныя брови насопил,
Чьи-то кон-ни стоят у двор-ра…
Запевал моряк, по фамилии Игорь Тюленев, подперев ладонью щеку и прикусывая зубами фильтр дымящейся сигареты.
Не вчера ли я мол-лодость пропил…
Это уже Комаров, опередив всех на целый такт, вступал дурным громким фальцетом, взмахивая рукою, будто сметая жизнь свою со стола.
Разлюбил ли тебя не вчера, —
Подтягивал Родионов и сладкая слеза копилась у переносицы.
Эх, Ольга, Ольга…
Посреди песни в комнату, взявшись за руки, врывались два карла из давешнего кошмара, но они уже не пугали Родионова, он уже почти привык к их неожиданным появлениям и исчезновениям. Карлики принимались разливать по рюмкам и чашкам водку. Пение на секунду прекращалось, торопливо выпивалась эта водка и, не восстановив еще дыхания, Комаров, всплеснув руками, снова опережал всех:
Наша жизнь, что былой не была-а…
И после общего дружного вздоха, все вместе, кто схватив себя за голову, кто с искаженным от отчаяния лицом, всею мимикой, всеми мышцами лица участвуя в песне, а карлики даже положив лапки друг дружке на плечи, лаяли протяжно изо всех сил:
Гал-лав-ва ль ты моя! Удал-лая…
И уже глухо, рыдающими голосами добивали свою неудавшуюся забубенную жизнь:
До чего ж. Ты меня. До-вела…
Несколько мгновений стояла тишина, а потом Комаров, самый робкий и пугливый из всех, став после выпитого самым решительным и храбрым, хватал бутылку со стола и размашисто, расплескивая кругом, разливал остатки. Поднимался оживленный гам, бессвязный взволнованный разговор.
— Что жена! Баба!.. — плевался Комаров. — Волк собаки не боится, только лая не любит…
— Молодец! — хвалил моряк Тюленев. — Вот это по-мужски, это по нашему…
— За борт! — стучал по столу Комаров так, что подпрыгивали чашки.
Криво усмехалась хозяйка квартиры, затягиваясь окурком «Примы» и прищуривая слезящийся от дымка глаз. Тощая, с выбитыми клыками была похожа она на чуму. Ее так и звали — Чума, и сколько ни допытывался Родионов, настоящего ее имени он так и не узнал.
— Моряк, с печки бряк… — тихо ворчала Чума.
— Самая крепкая дружба — у моряков! — возражал ей Тюленев.
Ольга, Ольга, Ольга…
Время от времени появлялись здесь новые люди, похожие друг на друга, появлялись и снова исчезали. А однажды утром, войдя в эту комнату, Павел увидел лежащего у стола человека с разбитым в кровь лицом, которому моряк вливал водку прямо из горлышка, приговаривая ласково:
— Пей, малыш, пей… Ошиблись мы. Так что, извини… Пей, малыш…
Удивительное дело, за эти несколько дней, проведенных ими безвылазно в тесной квартире, все заметно поистрепались, поплюгавели и осунулись, один только моряк с каждым днем все больше наливался багровой силой, мордел и расцветал. Никому не удавалось увидеть его спящим, с каждым днем он становился все более энергичным. Его организм быстро справлялся с отравой, перерабатывая ее в здоровый цветущий багрянец щек.
Волосы его жили отдельно, казалось, они пошевеливаются на свежем ветру, у всех же остальных они, потеряв блеск, вяло сбились в сосульки, в серые, потные прядки шерсти. Накануне моряка тряхануло током, когда он на спор сунул пальцы в розетку. От этого густая шевелюра наэлектризовалась, встала дыбом на затылке и висках и стояла так все эти дни, ничем нельзя было пригладить и уложить ее на место.
— Самая крепкая дружба у моряков! — снова стучал кулаком Тюленев по столу. Падали на бок стаканы и чашки.
— Моряк, с печки бряк! — острил и хохотал над шуткой человек с разбитым в кровь лицом, и тогда моряк медленно вставал, разминая пальцы и грозно сдвигал брови к переносице…
Замечалось вдруг, что выпивка закончилась, и моряк снова пропадал в пространстве, впрочем, ненадолго.
