Владислав Артемов - Обнаженная натура
— Все грешники, — не принял ответа старик.
Разговор начинал развлекать Павла.
Они стояли друг против друга — маленький ершистый старичок с собакой, в шляпе, сбитой на затылок, и Родионов Павел, сочинитель. Старик был смел и напорист, вероятно, надеялся на свою собаку, в случае, если незнакомец начнет задираться. Родионов стоял выпрямившись перед ним почти по стойке «смирно» и размышлял, как ответить старику на вопрос, кто же он внутренне. На вопрос, который давно мучил его самого.
— Мне грустно, отец, — сменил тон Пашка, но старик мгновенно поставил его на место:
— Работать иди! Птамать!..
— Да что ж вы все «птамать, птамать»? — обиделся Родионов.
— Не знаешь, кто таков, а ходишь! — с укоризной произнес старичок. — Зря землю топчешь.
— А вы, верно, тут работаете? — догадался Павел. — Завхоз парка? Начальник аттракционов? Хозяин «чертова колеса»?
— Врешь! — с досадой отмахнулся старик. — Ладно. — тон его неожиданно смягчился. — Вижу, кто ты таков. Пустомеля. Не трепала тебя жизнь, парень…
— Меня девушка разлюбила, отец, — пожаловался Родионов. — Как же это «не трепала»?
Старик внимательно поглядел на него, подумал и сказал:
— Тебя разлюбила, у меня умерла. Есть разница? Разлюбила, опять полюбит. Не она, так другая. Не другая, так третья.
— Не третья, так четвертая, — грустно продолжил Родионов.
— Не четвертая, так пятая, — не замечая его иронии, добавил старик. — Баб много. А вообще-то говоря, лучше б их совсем не было. От баб один обман и тягота. Баба, она жизнь заедает. Из кривого ребра Бог жену создал. Хорошо, если дети нормальные. А то выросли и сами по себе, как чужие человеки, птамать. Россию продали… Э-хе-хе. — покачал он головой. — У тебя жизнь впереди, а ты кислый ходишь. Радуйся! — приказал он, повернулся и пошел прочь, утаскивая за собой свою собаку.
— Скажите, пожалуйста! — крикнул Павел вдогонку.
— Ну? — обернулся старик и глаза его снова стали колючими.
— Можно ли назвать вашу шляпу цвета бутылочного стекла?
— Никак! — ничуть не удивившись дурацкому вопросу, отрезал старик. — Причем тут шляпа и бутылка, сам понимай!
Разрешив таким неожиданным образом свои сомнения, Родионов долго глядел вслед уходящему чудному старику, затем тоже побрел из парка.
— Постой-ка! Эй! — услыхал он внезапный окрик и оглянулся.
Давешний чудной старик спешил его догнать, собака нехотя тянулась за ним на натянутом поводке. Старик в досаде отмотал с руки поводок и бросил его на дорожку. Собака тотчас прилегла, вытянув лапы и опустила на них равнодушную морду.
— Постой-ка, — повторил старик. — Вот я тебе сейчас кое-что покажу. Ты вот спрашивал, кто я… — бормотал он, вытаскивая из внутреннего кармана своего допотопного френчика коричневый плоский бумажник и бережно открывая его. — Вот я тебе сейчас и покажу, сейчас покажу-у… — почти с угрозой обещал он.
Было заметно, что старик сильно волнуется. Пальцы его дрожали и никак не могли извлечь из бумажника нужный документ.
— Хозяин «чертова колеса», по-твоему? — обиженно приговаривал он, роняя на дорожку зеленую книжечку. Нагнулся было поднимать, но махнул рукой и снова занялся бумажником. Наконец, извлечена была пожелтевшая тонкая газетка. Старик принялся ее разворачивать, но пальцы его по-прежнему дрожали и он протянул сложенный прямоугольничек Родионову.
— Сам, сам разверни, ты проворней, моложе… Только осторожнее, птамать, не разорви, гляди!..
Родионов принял из его рук сложенную газету, бережно развернул ее. «Забайкальский пограничник», прочел он.
— А вот угадай, где там я, — нервно дергая головой, словно бы подмигивая, попросил старик, присел и, не отрывая взглядя от Пашкиного лица, слепо стал шарить рукой по асфальту, нащупывая свою зеленую книжечку.
— Не перевертывай, не перевертывай! — закричал он. — Там я, на первой странице… Эх, птамать, какой недотепа!
Старик ткнул пальцем в тусклую фотографию, размещенную под самым заголовком. У полосатого пограничного столба, подправленного ретушером, стоял молодой солдат с биноклем в руках. Рядом с ним сидела овчарка с бдительно поднятыми ушами. Фотография была похожа на плакат. Пашка вспомнил, что точно такой же плакат висел у них в детдоме в пионерской комнате. Там тоже пограничник в зеленой форме точно так же стоял у столба и вглядывался во вражью даль. Он даже написал стихотворение про этого пограничника, которое начиналось словами «На посту пограничник стоит…», а дальше слова забылись. Но в эту минуту живо вспомнились Пашке его тогдашние чувства — и о стране, что бережет его детство, и о коварных врагах. И о том, что Родина — самая большая и сильная страна на свете…
— Узнаешь? — спросил старик, сбросил с головы шляпу и провел рукой по редким слипшимся волосам.
— Как не узнать? — пожалел его Родионов. — Если б еще фуражку надеть сейчас, то сходство несомненно…
— Фуражку моль поела, — вздохнул старик. — А баба-дура возьми и выкинь на помойку. Я потом искал, да хрен ее найдешь, фуражечку-то… Вот шляпу приискал.
— А собака, поди, сдохла, — задумчиво сказал Пашка. — Фотография старая.
— Фотография сорок седьмой год, — уточнил старик. — А собака, что ж… Конечно, сдохла уже. Я ее Цыбукину оставил. Где теперь, не знаю. Я, брат, хороший был пограничник. У меня глаз зоркий был. Зорьче меня в роте не было. Уж на что Цыбукин был зоркий, а сам мне признался, когда я в дембель уходил: «Зорьче тебя, говорит, Паша, в роте нет. Уж на что, говорит, я зоркий, а против тебя как крот против орла». Это он, конечно, ради дружбы так сказал мне на прощанье… Я на четырнадцать километров видел. — пояснил старик. — Я и теперь довольно зоркий, но уж не то…
— Теперь и границы вашей нет, наверно, — сказал Родионов, возвращая газету. — Все границы сломаны.
— Эх, не остался я на сверхсрочную! — сокрушенно вздохнул старик. — Они у меня сломали бы, птамать! Я, брат, присяге верен! Ну прощай! А по девке не горюй, найдешь девку. — пообещал он. — Найдешь, да сам после и жалеть будешь, что нашел. Как звать-то?
— Павел, — сказал Родионов, пожимая старику руку.
— Ну вот видишь, — сказал старик и подмигнул. — Не горюй, тезка…
Родионов бродил по темнеющему парку, чувствуя, что в душе его прибавляется света и грусти, но отчего это происходило, определить так и не смог. Как-то само собою, само собою…
Поздно ночью зазвонил телефон.
— Родионов, — весело сказала Ольга. — Твои слезы вода. Это всего-навсего стразы. Подделка. Но очень тонкая. Не расстраивайся…
Родионов, не дослушав, положил трубку.
Он долго стоял в кругу света от настольной лампы, глядел остановившимися зрачками в темное окно и все никак не мог решиться выйти из этого круга и шагнуть во внешнюю тьму. Потом накинул на плечи куртку и пошел, куда глаза глядят, оставив дверь комнаты распахнутой…
Глава 8
Карлики
Всю неделю ему снился один и тот же сон, настолько перепутавшийся с реальностью, что даже когда он просыпался, кое-какие ошметки этого сна все еще продолжали бродить и блуждать по квартире.
Карлики, проклятые вездесущие карлики!
Вот они подсаживались к столу, хватали своими маленькими лапками налитый стакан, молодецки выпивали его одним глотком, верещащими голосами ввинчивались в задушевный разговор, перечили, обижались. Моряк отмахивал их небрежным движением кисти и тогда два карлика с дробным топотом убегали из реальности, пропадали в дебрях клубящегося Пашкиного сознания.
Родионов, покачиваясь, брел в туалет, но едва он нащупывал дверную ручку, как дверь с пугающей неожиданностью сама собою распахивалась и оттуда вышмыгивал проворный карлик, прятался на кухне.
Тьфу ты! — отплевывался Пашка, долго и тщательно мыл руки, а когда выходил из ванной комнаты, снова поневоле вздрагивал, видя как две круглоголовых фигурки, взявшись за руки, убегали от него по коридору. В таком виде они встречались Пашке чаще всего, бегали связкой, как-будто срослись ладошками. Родионов возвращался в ванную, чтобы отдышаться, долго мочил затылок под струей прохладной воды, вытирался синим сатиновым халатом, но наваждение не проходило. Снова слышались ему верещащие голоса, копытный топоток, но он упрямо, превозмогая страх, шел на эти пугающие голоса, понимая, что поддаваться наваждению не следует, нужно решительно преодолевать растущую тревогу, иначе бесы одолеют окончательно…
Несколько раз порывался Родионов сбежать из этого страшного дома, но все попытки заканчивались одинаково — опять на рассвете отрывал он тяжелую голову от угрюмой лагерной телогрейки с прожженным рукавом, брошенной на тюфяк, видел все то же серое утро, и не догадывался, что на самом деле утро ясное и солнечное, что это только многолетняя сажа и копоть, накопившаяся на стеклах, превращает радостный и солнечный мир в мрачную депрессивную муть.
