Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь
— Для этого мне необходимо побеседовать с нею наедине и услышать, что она мне скажет.
— Завтра вы сможете говорить с ней, сколько пожелаете.
Он раздавил окурок сигареты в рекламной пепельнице, стоявшей на столе.
— Месье Пуато, можете задать вашей жене любые вопросы, какие сочтете нужным.
Ален поднял голову и взглянул в обращенное к нему лицо Мур-Мур. Она спокойно, бесстрастно ждала его вопросов.
— Послушай, Мур-Мур…
Он умолк. Ему — так же, как и ей — сказать было нечего. Он произнес ее прозвище, словно заклинание, надеясь, что ему удастся высечь хоть искорку живого чувства в ее сердце.
Долго — несколько секунд — смотрели они друг другу в глаза. Она терпеливо ждала. Он подыскивал нужные слова — и не мог их найти.
Это походило на ребячью игру: так двое детей смотрят друг на друга в упор и ждут, кто первый засмеется.
Но ни он, ни она не засмеялись, даже не улыбнулись. Ален сдался.
— У меня нет вопросов, — сказал он, повернувшись к следователю.
Всем было не по себе, лишь она сохраняла невозмутимость. Следователь, не скрывая досады, нажал кнопку электрического звонка. В коридоре зажужжал зуммер, и дверь отворилась.
— Отведите мадам Пуато в камеру.
Пока что она еще мадам, но скоро она станет подследственной, а потом и подсудимой.
Только сейчас Ален заметил, что за окнами уже темно, не мешало бы им зажечь свет. Он услышал звук защелкнувшихся наручников, дробный стук каблуков-гвоздиков, потрескивание «блицев».
Дверь затворилась. У Рабю был такой вид, точно он хотел что-то сказать.
— Вы хотите сделать какое-то заявление, мэтр? — спросил его следователь.
— Пока что нет. Вот поговорю с ней завтра…
Когда они вышли, коридор был почти пуст. Журналисты исчезли.
IV
Он одиноко стоял перед решеткой Дворца правосудия на пронизывающем ветру, под дождем и не знал, куда идти. Он упрямо не желал отдаваться во власть этому бреду, который грозил поглотить его. Он силился уверить себя, что ему просто надо спокойно, не торопясь, с бумагой и карандашом в руках обдумать случившееся, тогда в голове у него все станет на место.
Всю жизнь он разыгрывал из себя циника, в какой бы переплет ни попал, делал вид, что ему все нипочем. Так было еще в детские годы, потом в лицее, где он верховодил компанией своих юных единомышленников. Провалив экзамены за курс средней школы, он притворился, что очень этому рад.
«Диплом — награда для ослов!»
Он пересек мостовую, вошел в бар.
— Виски… Двойное…
Привычка. Приятели следовали его примеру. Впрочем, угнаться за ним не мог почти никто: одни чересчур быстро пьянели, у других с похмелья разламывало голову.
В этом баре виски, видимо, было не в ходу. Он заметил одну-единственную бутылку. Она сиротливо стояла на полке среди множества вин различных марок. Посетители вокруг него пили кофе или заказывали стаканчик белого.
«Надо бы тебе все-таки приобрести профессию, Ален».
Сколько раз повторяла ему мать эти слова? А он слонялся по улицам, просиживал целые дни в кафе. Порой его охватывал страх за свое будущее, тот же страх, которым терзалась и мать, но он считал подобное чувство недостойным мужчины и тщательно его скрывал. Никогда в жизни не соглашусь вести рабское существование!
Как отец, например. По двенадцать, по четырнадцать часов в сутки ковыряться в зубах у пациентов!
Или как дед с отцовской стороны — сельский врач, работавший до последнего дня. Он так и умер от сердечного приступа, в семьдесят один год за баранкой своего старенького автомобиля, по дороге к больному.
Или как второй его дед — кондитер, проведший всю свою жизнь под сводами пекарни возле плиты, где варилась паста для конфет и карамели, в то время как наверху хлопотала с утра до ночи за прилавком его жена.
«Видишь ли, мама, люди делятся на две категории: те, на ком ездят, и те, кто сам ездит на других. Я, — добавлял он самонадеянно, — буду ездить на других».
Прошлявшись полгода по улицам, он пошел в армию и три года отслужил в Африке.
Итак, сейчас — к родителям на площадь Клиши. Отец никогда и ни в чем не становился ему поперек дороги. Предоставлял делать все, что заблагорассудится: должно быть, считал, что лучше гладить по шерстке, чем строгостью толкнуть сына на открытый бунт.
Почему Мур-Мур попросила у него прощения? И ведь это было единственное, что она ему сказала. И как спокойно, без капли волнения.
Он чуть было не заказал еще виски. Нет, слишком рано. Он вышел из бара и направился к машине, которую оставил довольно далеко от Дворца правосудия.
Изогнувшись, он скользнул за руль, включил зажигание. Куда все-таки ехать? Он знает весь Париж, с сотнями людей он на «ты», фамильярно называет их кроликами. Он преуспевающий делец, добившийся успеха благодаря самому себе, он загребает деньги лопатой. Он из тех, кто всегда твердо знал, что на нем-то уж никто ездить не будет.
«Ты» выходит миллионным тиражом. Пластинки, выпускаемые Аленом, идут нарасхват. В ближайшее время он надеется основать еще один журнал — для школьников от десяти до пятнадцати лет.
Но к кому, к кому мог бы он поехать сейчас, с кем поделиться, отвести душу? Впрочем, так ли уж ему хочется с кем-то делиться и отводить душу? И так ли уж он жаждет во всем разобраться?
Он и не заметил, как очутился снова на улице Мариньян. Он знал только одно: сейчас ему необходимо быть среди людей, которые от него зависят. «Друзья-приятели» называлось это на его языке. Жене он тоже дал кличку — Мур-Мур, окрестил и Адриену на свой лад, так на Дальнем Западе в Соединенных Штатах метят каленым тавром скот.
И вот вдруг что-то в нем надломилось — что именно, он не знал, но им начал овладевать страх.
В холле перед окошечком кассы стояла очередь — почти одни женщины. Победительницы конкурсов. Конкурсы — великолепный способ поддерживать у читательниц интерес к журналу. Побольше конкурсов — и публика в ваших руках.
Он поднялся по лестнице пешком. Второй этаж пока ему еще не принадлежит, единственный во всем доме. Он занят импортно-экспортной конторой. Но арендный договор с нею Алену удалось расторгнуть, и через полгода весь дом будет в его распоряжении — тогда он перестроит его.
Ему тридцать два года.
Кто это спрашивал его про их виллу «Монахиня»? Кто это интересовался, семейный ли образ жизни ведут они с Мур-Мур?
Никогда они не вели семейного образа жизни! На их вилле — это было переоборудованное Аленом старинное каменное здание, бывшее жилище богатого фермера или средней руки помещика, — каждый уик-энд превращался в подобие вавилонского столпотворения, так что наутро хозяева и гости нередко затруднялись бы ответить, в чьей постели или на каком диване они провели ночь.
— Привет, Борис.
Малецкий посмотрел на него взглядом оценщика, словно прикидывал, крепко ли еще патрон стоит на ногах.
— Тут тебя зять спрашивал по телефону, просил позвонить.
— Домой?
— Нет. В банк.
— Эдакий надутый кретин!
Он любил повторять, что терпеть не может надутых кретинов. Кретины выводили его из себя.
— Соедини-ка меня с Французским банком, крольчонок. Да, да, с главной дирекцией, на Вандомской площади. Вызови месье Бланше.
Секретарь редакции Ганьон вошел с бумагами.
— Я помешал?
— Отнюдь. Это мне?
— Нет. Я хотел посоветоваться с Борисом насчет этой статейки, я не совсем в ней уверен.
Алена сейчас это не интересовало. Сегодня среда, 18 октября. Он без труда вспомнил дату, потому что вчера был вторник — 17-е. Но все началось вечером, а в этот час он сидел в своем кабинете, где сидит сейчас Борис, потом поехал в типографию на авеню Шатийон, и во всем мире для него существовало и имело значение только одно — очередной номер журнала «Ты».
— Месье Бланше у телефона.
Он нажал кнопку на аппарате.
— Ален слушает.
— Я звонил тебе, потому что не знаю, как поступить. Приехал отец Адриены. Он остановился в отеле «Лютеция».
— Ну, разумеется! Как всякий уважающий себя интеллектуал из провинции или из-за границы!
— Он хочет видеть нас обоих.
— Обоих? Почему?
— Ведь у него же было две дочери!
— Одной больше нет, другая в тюрьме!
— Во всяком случае, я пригласил его сегодня вечером к себе на ужин — не можем же мы идти в ресторан. Но я сказал, что окончательно мы договоримся о встрече, когда я созвонюсь с тобой.
— В котором часу он придет?
— К восьми.
Наступило молчание.
— Тело Адриены выдадут завтра. Похороны можно назначить на субботу.
О похоронах он забыл.
— Хорошо. До вечера.
— Ты ее видел?
— Да.
— Она что-нибудь сказала?
— Она попросила у меня прощения.
— У тебя?
