Бернар Клавель - В чужом доме
Маленькая, сгорбленная старушка дернула его за руку и пробормотала:
— Пошли, не вмешивайся. Нас это не касается.
Кристиан и Жюльен уже собрались уходить, но вдруг заметили Зефа: он подавал им знаки.
— Привет!
— Ты здесь давно? — спросил Жюльен.
— Проходил мимо, как раз когда они начали ругаться.
— Кто он такой?
— Малый, которого увели полицейские? Он схлопотал по физиономии от штатского, ушедшего вместе с ними, и от офицера из частей африканских стрелков.
— Это тот, что в светло-голубой фуражке?
— Да, чертовски сильный парень. Ну и удар у него! Как он двинет того малого кулаком! Буквально раскроил ему скулу. Жаль, что ты этого не видел своими глазами!
Они двинулись в сторону от кафе, и Жюльен спросил:
— А из-за чего они подрались?
— Не могу тебе точно сказать, как все это началось, но, по-моему, они говорили о происходящих событиях. Я сам слышал, как этот малый закричал: «Да здравствует Народный фронт!» И поднял сжатый кулак. Тогда сидевший за тем же столиком штатский закатил ему оплеуху. Тот даже не стал защищаться, а крикнул: «Да здравствует СССР!» Штатский опять ударил его. Он было попробовал обороняться, но тут офицер стукнул его кулаком в лицо, и он упал на стул с разбитой физиономией.
С минуту они шли молча, потом Зеф прибавил:
— Ну и чудак! Чудак, да и только!
— Как думаешь, будет война? — спросил Жюльен.
— Возможно, — ответил Зеф. — Даже почти наверняка будет. Я предпочел бы, чтоб она не сразу началась. Очень хочется посмотреть на все своими глазами. Ведь в фильмах — сплошные враки. Если хочешь по-настоящему понять, что такое война, надо самому там побывать.
— Ну, я-то еще слишком мал, — протянул Кристиан. — И пока я вырасту, все уже кончится.
— Кстати, знаете, что Доменк уехал? — внезапно спросил Зеф.
— Его мобилизовали?
— Ты что, спятил? Думаю, он задал стрекача. Сам знаешь, какой у него образ мыслей.
Жюльен быстро взглянул на приятеля и спросил:
— Значит, он дезертировал?
Зеф на минуту задумался, а потом ответил:
— Ему всего девятнадцать лет, так что нельзя сказать, что он дезертировал, ведь он еще даже не отбывал воинской повинности. Но только он, видно, решил скрыться до того, как его станут искать. К тому же он поругался с Вормсом. Они тоже поссорились из-за русских.
— А почему Доменк их поддерживает? Ведь он терпеть не может Гитлера.
— Он говорил: «Если русские так поступают, значит, у них есть веские основания». Знаешь, ведь Доменк много читал, я не могу пересказать тебе всего, что он говорил, но он утверждает, будто Россия хочет оставить Гитлера в дураках и использовать его силу против капиталистических стран. Мне, скажу тебе откровенно, на все это наплевать. По-моему, война — дело куда более простое. Исколошматят друг друга как следует — и баста.
Зеф взмахнул рукою, словно что-то перебросил через плечо.
— Мне тоже наплевать, — объявил Жюльен. — Политика — это муть.
— Но пока суд да дело, Доменк, видимо, не желает идти в армию, а это уже свинство, — заметил Зеф.
Жюльен немного помолчал, потом проговорил почти шепотом:
— Да… только меня это удивляет. По-моему, Доменк славный малый. Он мне всегда нравился.
Зеф покачал головой, помахал в воздухе двумя парами боксерских перчаток, которые он держал за шнурки, и сказал:
— Конечно, он парень неплохой. Но одно дело, когда человек работает, или рассуждает, или даже оказывает услугу товарищу. А вот когда надо рисковать своей шкурой, это совсем другое.
Они снова прошли несколько шагов в молчании. У откоса бульвара, под еще не зажженным фонарем, уже прогуливалась старая проститутка.
— Что ни говори, а война — лучшая проверка для людей, — заметил Зеф. — Сразу видно, мужчина ты или нет.
Потом он указал на проститутку и прибавил:
— Вот эта, верно, радуется: ведь солдаты для нее — самые лучшие клиенты. Чем их больше, тем ей выше цена. И хоть она на редкость омерзительна, настоящая вошь, теперь она станет зашибать деньгу, пока не кончится вся эта заваруха.
61
В следующие дни работы было немного меньше. Хозяин продолжал суетиться, то куда-то убегал, то возвращался и без устали разглагольствовал. Он по-прежнему ругал всё и вся, неизменно прибавляя, что первыми жертвами войны будут пирожники-кондитеры.
— Когда людьми овладевает страх, пиши пропало! — говорил он. — Они начинают покупать только сахар да рис. Это выгодно бакалейщикам, а нашему брату — хоть ложись да помирай!
Мастер был мрачен. Он то принимался насвистывать, то напевал, но видно было, что на душе у него тоскливо.
Всякий раз, входя в цех, господин Петьо сообщал о вновь мобилизованных. Как-то он заметил:
— Кто мне по-настоящему противен, так это Нонен, торговец готовым платьем. Все время торчит на пороге своей лавки да поглядывает на тех, кто призван в армию и идет по улице с чемоданчиком в руке.
— Это верно, — вмешался мастер, — я тоже обратил внимание.
— А вы заметили, Андре, с каким торжествующим видом он поглядывает на них?
— Да, ему-то наплевать, он освобожден от воинской повинности, никогда не был в армии, и мобилизация ему не угрожает.
— Это мерзко! — заявил господин Петьо. — Хоть бы подглядывал исподтишка, что ли. А то у него, у этой тыловой крысы, такой вид, будто он над ними насмехается!
Мастер положил скалку на разделочный стол, подбоченился и повернулся к хозяину.
— Когда меня призовут, я нарочно пройду мимо его лавки, — сказал он. — И если замечу на его роже противную усмешку, то остановлюсь и набью ему морду.
Господин Петьо потер себе руки и рассмеялся.
— Черт побери!.. — вырвалось у него. — Вот бы на это посмотреть! Вот бы посмотреть!
Однажды, окончив работу, Жюльен и Кристиан некоторое время стояли на пороге. Господин Нонен выглядывал из своей лавки. Мимо шли мужчины, неся в руках чемоданчики, сумки, у некоторых за спиной были рюкзаки. Жюльен узнал покупательницу, которой часто отвозил пирожные. Она шла под руку с мужем. Проходя, она улыбнулась мальчику, и он заметил, что глаза у нее красные.
Жюльен простоял на пороге до того часа, когда мимо кондитерской обычно проходила девушка с улицы Пастера. Он увидел ее издали. Она шла быстро, высоко подняв голову, и, как всегда, глядела прямо перед собой. На ходу ее мягкие волосы слегка разлетались. Когда она скрылась за поворотом на улицу Бьер, Жюльен вошел в дом. Был вечер тридцатого августа. Мальчик прошептал:
— Еще один день, а потом — сентябрь. Значит, останется тридцать дней…
Срок его контракта заканчивался 30 сентября. Жюльен часто думал об этом, но сейчас ему пришло в голову, что он, должно быть, так и уедет, не решившись ни разу заговорить с этой девушкой.
Он медленно поднялся по лестнице к себе в комнату, вошел и растянулся на кровати. Сначала перед его глазами стояло только лицо девушки с улицы Пастера, ее высокая, стройная фигура.
…Ему чудится, будто она здесь, перед ним, в его комнате. Потом внезапно все меняется. Она по-прежнему тут. Но теперь дело происходит уже не в комнате, где живут ученики господина Петьо.
Жюльен неподвижно лежит на белой койке. Он с трудом удерживает гримасу боли — так сильно ноет плечо, но ему удается даже улыбнуться. Девушка подходит к нему. Она также улыбается.
Он пробует приподняться на своем ложе, хочет что-то сказать, но только стонет от боли. К нему кидается сиделка.
— Нет-нет, будьте благоразумны, не шевелитесь, не разговаривайте!
Девушка также стоит теперь у самой кровати.
— Пожалуйста, не разговаривайте, — просит она.
В палату входит солдат. Он направляется к Жюльену и спрашивает:
— Ну как, можно терпеть?
— Он чувствует себя хорошо, — вмешивается сиделка, — но разговаривать ему вредно.
Солдат показывает на свою обмотанную бинтами руку и поясняет:
— У меня дело идет на лад. Но мне досталось меньше, чем ему. Ранение в руку — дело не страшное, если только у тебя ее не оттяпают.
Девушка обращается к солдату:
— Вы были вместе с ним?
— Барышня пришла навестить вашего товарища, — говорит сиделка.
Солдат улыбается.
— Счастлив с вами познакомиться. Жюльен мне часто о вас рассказывал. Ну что ж, можете им гордиться, он малый храбрый.
Солдат покачивает головой. Он даже слегка присвистнул. Жюльен закрывает глаза.
— Расскажите мне подробно, как все было, — просит девушка. — Разумеется, я читала в газетах, но ведь это не одно и то же.
Солдат откашливается. С минуту он молчит, потом начинает свой рассказ:
— Так вот, значит, мы занимали позицию перед линией Мажино, стояли в дозоре. Три дня подряд боши обстреливали нас из орудий. Они уже убили капитана, лейтенанта и двух унтеров. Вдруг нам объявляют: «Так-то и так-то. Им удалось повредить линию Мажино. Если вы их не удержите, они могут прорвать ее». Ну, сами понимаете, нас тут же вызвалось человек тридцать! Как говорится, коли надо — так надо! Ну что ж, мы удерживаем позицию. И толкуем меж собой: «Поживем — увидим». К тому же нам обещали, что за два дня линию Мажино восстановят. Вот только бомбардировки продолжаются и наши ряды тают. На заре немцы начинают атаку. Они крупными силами переправляются через Рейн и готовятся к штыковому бою. К нам в траншею падает граната, старший сержант, командовавший нашим отрядом и отдававший в эту минуту приказ последним еще оставшимся в живых унтерам, валится на землю. Он убит, убиты и все остальные — не осталось больше командиров!
