Уильям Бойд - Нутро любого человека
Уходя, столкнулся с Тейтом и спросил, нет ли у него чего-либо для продажи частным порядком, а он ответил, — чрезвычайно странно, — что мне следует спросить об этом у его отца. Позже Пабло [собака Джанет Фелзер] навалила посреди зала большую кучу — мне рассказал об этом Ларри Риверс.
Похоже на то, что Дуайт Д.[173] подбирается к Дому все ближе.
Четверг, 25 декабря
Лондон. Тарпентин-лейн. Мрачный, гнетущий ленч в Самнер-плэйс с мамой и Энкарнасьон. Мама увядает — она достаточно оживлена, но стала куда более худой, сухопарой. Ели индейку с разваренной брюссельской капустой. Картошку Энкарнасьон приготовить забыла, и мама накричала на нее, а Энкарнасьон сказала, что эта английская еда все равно отвратительна, и расплакалась, — я заставил их взаимно извиниться. Выпил львиную долю красного вина (две бутылки, которые я благоразумно принес с собой — единственное спиртное в доме это белый ром). Про Аланну я им рассказывать не стал.
Прежде чем улететь сюда, я попросил Аланну выйти за меня замуж. Она ответила согласием, мгновенно. Слезы, смех, всего в избытке. Сдается мне, она ожидала моего предложения уже не один месяц. В тот день, в субботу, я повел Арлен и Гейл на прогулку в Центральный парк. Арлен захотелось покататься на коньках. Мы с Гейл сидели среди зрителей, наблюдая за нею (Арлен катается вполне прилично), грызли крендельки с солью. И Гейл спросила, серьезным, взвешенным тоном: „Логан, почему ты не женишься на маме? Я, правда, была бы этому рада“. Я чуть было не вспылил и переменил тему, однако вечером, после ужина (мы были одни) взял да и сделал предложение. Это верно, меня очень влечет, физически, к Аланне, она нравится мне, однако я не могу, если честно, сказать, что люблю ее. Если бы ты любил ее, стал бы ты до сих пор валять Джанет Фелзер? Аланна говорит, что любит меня. Беда в том, что после Фрейи я, по-моему, никого по-настоящему полюбить не способен. Но я счастлив, наверное, — и более того: я рад, доволен, что мы поженимся. Я привык быть женатым человеком; и отвык жить сам по себе — одиночество это не то состояние, которое я приветствую и которым наслаждаюсь. Меня не покидает, однако же, мысль, что я женюсь на Аланне потому, что это позволит мне быть рядом с Гейл… Что, вероятно, очень глупо с моей стороны: не всегда же она будет оставаться очаровательной, забавной пятилеткой. И все же, carpe diem[174]. Кому, как не мне, жить по этой аксиоме?
[ЛМС женился на Аланне Рул 14 февраля 1953 года: на скромной гражданской церемонии присутствовали лишь дети Аланны и несколько друзей. Титус Фитч слег в инфлюэнце и приехать не смог, — так он сообщил.
На этом месте нью-йоркский дневник прерывается больше чем на два года, возобновляясь в начале 1955-го. ЛМС покинул квартиру на Корнелиа-стрит и перебрался к Аланне, на Риверс-драйв. Дом в Мистик („Мистик-Хаус“, как он его называл) создавал горячо любимый ЛМС контраст Нью-Йорку. ЛМС продолжал управлять галереей „Липинг и сын“, однако в неустойчивом перемирии между ним и Морисом начали обозначаться признаки напряженности.]
1955
Воскресенье, 10 апреля
Мистик-Хаус. Теплый солнечный день. Вполне мог бы быть летним. Кизил в цвету. Сижу в саду, притворяюсь, будто читаю газету, а на деле, только и думаю, что о первой сегодняшней выпивке. Незадолго до 11-ти иду на кухню и открываю банку пива. Вокруг никого, поэтому я делаю пару больших глотков и доливаю банку бурбоном. Возвращаюсь с ней в сад и газета вдруг начинает казаться мне интересной. „Уже пьешь?“ — спрашивает Аланна самым ядовитым своим, неодобрительным тоном. „Господи-боже, всего-навсего пиво“ — протестую я. Эта порция помогает мне продержаться до полудня, в который я законным образом смешиваю „мартини“. Аланна выпивает одно, я три. За ленчем открываю бутылку вина. После полудня дремлю, потом спускаюсь на берег и брожу среди скал с детишками. Когда возвращаюсь домой, уже наступает время предобеденного скотча с содовой, может быть, двух. За ужином снова вино, после него — бренди, а там пора и в постель. Вот таким манером мне и удается пережить воскресенье на природе.
Почему я так много пью? Ну-с, одна из причин такова: в воскресенье я понимаю, что утром в понедельник мне придется вернуться в Нью-Йорк. Дух этого дома внушает мне глубокое доверие, — за что я и люблю Мистик-Хаус, — а дух нашего жилища в верхнем Вест-Сайде просто-напросто не по мне. Я ненавижу нашу квартиру; ненавижу ее расположение, и это начинает отравлять для меня весь остров Манхэттен. Какое сочетание факторов внушает мне эти чувства? Узость идущих с севера на юг авеню Вест-Сайда. Непримечательность выстроившихся вдоль них зданий. Высота названных зданий. К тому же в верхнем Вест-Сайде всегда чрезмерно людно. Там слишком тесно, тротуары вечно забиты пешеходами. А тут еще холодный, широкий простор Гудзона. Все это просто не для меня — душа моя съеживается. Я много раз предлагал Аланне переехать, но она любит свою квартиру. Возможно, я не привык жить бок о бок с двумя девочками. Возможно, я несчастлив.
[Июнь]
Съездил в Уиндроуз на Лонг-Айленде — в дом приемного отца Ната Тейта: большое неоклассическое здание. Питер Баркасян (приемный отец) скупает 75 процентов того, что пишет этот юноша, исполняя роль своего рода неофициального агента. Что имеет для Ната — очаровательного (должно быть слово получше, но я не могу придумать его), но по существу своему простодушного молодого человека — как хорошие, так и дурные последствия. Хорошие состоят в том, что это дает ему гарантированный доход; дурные: будучи талантливым художником, вы вряд ли захотите, чтобы ваш приемный отец управлял вашей профессиональной жизнью.
Я купил две картины из серии „Белые строения“ — большие беловато-серые полотна с расплывчатыми, проступающими сквозь белую грунтовку (как бы сквозь морозный туман), угольными метками, которые при ближайшем рассмотрении и сами оказываются домами. Баркасян необычайно горд Натом, который застенчиво отмахивается от любых комплиментов, как если бы те были зудливыми мухами. Он мне понравился — Баркасян, — он полон бездумной самоуверенности богатого человека, но без обыкновенно сопровождающей ее эгомании. Чувствуется, что на мир искусства он смотрит, как подросток на богатую кондитерскую — вот мир, которым можно упиваться, полный потенциальных утех и самопотворства. Он как-то заходил с Натом выпить в „Кедровую“ и теперь с восторгом рассказывает о тамошних женщинах: „Да что вы, мальчику приходилось просто отбиваться от них!“. Подозреваю, впрочем, что вкусы Ната направлены совсем в другую сторону.
[Июль]
Мистик. Господи, какое замечательное место. Я сумел сократиться по части выпивки, вследствие чего трения между мной и Аланной поутихли. Гляжу на нее на пляже: на ее загар, на большое, гибкое тело, девочки хохочут и повизгивают у кромки океана, — и говорю себе: Маунтстюарт, почему тебе так трудно радоваться жизни? В постели я ощущаю соленый привкус грудей Аланны. Я лежу рядом с ней, вслушиваясь, когда подступает прилив, в шум прибоя, в посвист редких машин на 95-й магистрали и, надо полагать, ощущаю покой.
Неподалеку отсюда, всего в нескольких милях, река Темза течет от Нориджа к Нью-Лондону. Совсем под боком также городки вроде Эссекса и Олд-Лайма. Худшего места, чтобы лелеять свою неприязнь к старой Англии, Фитч выбрать не мог.
[Август]
Девочки у отца. Мы с Аланной проводим неделю на Лонг-Айленде, в обществе Энн Гинзберг. Здесь Герман Келлер и вездесущий О’Хара. Слава Христу, наш летний домик находится в Коннектикуте — похоже, весь художественный мир Нью-Йорка, до последнего мужчины и женщины, удирает сюда. Келлер повел нас обедать к Поллоку, однако Ли [Краснер, его жена] не пустила нас на порог, сказав, что Джексону „нездоровится“. Мы слышали, как из глубины дома несется громовая, сотрясающая барабанные перепонки джазовая музыка. В итоге, отправились в Квоге и удовольствовались гамбургерами. Келлер и О’Хара говорили о Поллоке, то и дело называя его „гением“ — пришлось мне вмешаться. Простите, сказал я, но вы просто не вправе бросаться этим словом. Оно применимо лишь к горстке величайших художников, каких знает история: к Шекспиру, Данте, да Винчи, Моцарту, Бетховену, Веласкесу, Чехову — ну и еще кое к кому. Нельзя помещать Джексона Поллока в эту компанию и называть его гением — это непристойное злоупотребление языком, не говоря уж о полной его нелепости. Оба бурно заспорили со мной и у нас состоялась увлекательная перебранка.
[Сентябрь]
Обнаружил сегодня, что Морис присвоил около 30 000 долларов, принадлежащих „Липингу и сыну“. Не вполне понимаю, что мне делать. Он, похоже, перекачивал с нашего счета небольшие, никогда не превышавшие 500 долларов, суммы, которые ему разрешено тратить без моего одобрения, и покупал на них картины. Я спустился в хранилище, провел инвентаризацию и нашел почти тридцать помеченных его именем холстов: я бы удивился, если бы они стоили больше десяти-двадцати долларов, однако в счетах указаны 250, 325 долларов и тому подобное. Элементарное мошенничество — но труднодоказуемое. Ситуация, разрешать которую придется с чрезвычайной деликатностью.
