Уходящие из города - Галаган Эмилия

Андрею показалось, что у него повышается температура. По крайней мере до этого похожие ощущения у него были, когда он болел гриппом (он тогда говорил: «грибом»): то же чувство жара и перед глазами все плавится, как будто мир стал куском пластилина, который положили на батарею; даже слова, до этого острые и твердые, размякли и растеклись. В носу хлюпнуло. Но при гриппе не было внутри этой иголочки, как будто этот «хихик» воткнулся в него, вошел под кожу, как заноза. Этот «хихик» засел внутри и зудел противно, хотя воспиталка уже оставила его в покое и пошла ругать кого-то другого. Андрей снова мог играть, хочешь – в машинки, хочешь – в конструктор. Но внутри все равно зудело. И когда они ели и делали вид, что спали, оно все равно сидело внутри, даже после сна, когда пришла другая воспиталка, уже совсем не злая, а очень даже добрая и старенькая, оно сидело там и зудело. Андрей понял, что в данном конкретном случае достойно будет ополчиться на море смут и покинуть место, где так жестоко попирается человеческое достоинство.

Он замыслил побег.

В первый раз он просто подошел к воротам и стал возле них. Они были приоткрыты. Огромные железные ворота. Зеленые. В нижней части сплошные, сверху с железными прутьями. Несколько шагов – и он будет уже не здесь. Но он – замер. Андрей понимал: важно не то, что он окажется снаружи, – важно, что он переступит невидимую глазу, но существующую линию, которую провели взрослые. Провели и запретили за нее заходить. Осознание, что он делает что-то невероятно-огромно-плохое, сковало. Он развернулся и пошел обратно, к другим детям. Сперва наступило облегчение, но тут же – буквально через пару шагов – на него обрушилась мысль: он трус, трус, трус! Это было настолько больно, что он снова развернулся и чуть ли не бегом бросился обратно. В этот раз не стал рефлексировать у решетки, а просто прошел сквозь ворота как можно скорее – и пошел, и пошел, и пошел дальше, под свист крыльев огромной вороньей стаи, которая все еще кричала «трус, трус, трус» – пока не отстала от него.

И тогда-то он возликовал!

Смог! Сбежал!

Он шел по улице, а точнее ноги привычно вели его домой, а внутри у него пел хор под руководством Гавриила Архангелова: «Я смелый! Я смелый! Как герой! Как в сказке! Как в кино!» Какой-то незнакомый мужчина спросил его: «Мальчик, ты что один?», а он ответил – уверенно и звонко: «Да, я тут живу!» – и указал на дом напротив, хотя на самом деле до его дома нужно было еще немного пройти. Мужчина отстал, хотя, возможно, и следил за Андреем: спиной он ощущал что-то типа взгляда, но был настолько окрылен, что это не пугало его, он шел, и шел, и шел, а потом свернул во двор, зашел в подъезд (никакого домофона тогда и в помине не было), поднялся на третий этаж и принялся звонить в дверь, которую, конечно, никто не открыл. Он звонил, потом стучал кулаком – но никто не открыл ему, потому что родители были на работе.

Каким бы смелым героем ты ни был, в мире происходит то, что должно произойти. Один сбой в системе ничего не значит. И как бы горячо Андрей ни желал, чтобы дверь открылась и за ней появились папа или мама – этого не происходило. Дверь была реалистична и беспощадна.

Он сел на ступеньки и стал ждать. И впервые подумал, что, возможно, поступил неправильно. Наползло скучное, тоскливое ожидание с примесью страха. Проклятое воронье вылетело из засады – еще более оголтелое, чем то первое, от которого он сбежал. Теперь-то куда бежать? Вместо срубленной головы у чудовища отросло новых три.

Когда мама нашла Андрея на лестнице, он плакал. Ему было всего лишь пять лет, он удрал из детского сада и думал, что одного подвига достаточно для того, чтоб все стало так, как он хочет. Мама не наказывала его и папе тоже запретила это делать, хотя тот и говорил, как всегда, что не мешало бы задать Андрюхе офицерского ремня.

Став взрослым, Андрей не забыл про то бегство. Он, Андрей Куйнаш, которого в школе Олег и Сашка пытались дразнить Хуйваш, а он не обижался, а потому от него быстро отстали, знал о том, что такое детская гордость. Поэтому он и переживал за дочек (и он, и жена были по-своему горды, а девочки оказались горды в квадрате, а еще вспыльчивы и глубоко ранимы; маленькие принцессы-злюки). В их детсаду воспитателем работала его одноклассница Лола Шарапова. В школе она была толстой пучеглазой девочкой, но потом заметно похудела и стала привлекательнее (ну или он стал менее критично относиться к чужим телам); Лола без мужа растила дочь и смотрела своими большими глазами милосердно и понимающе. Близняшки сказали, что Лола хорошая, читает им стишки и заплетает красивые косички.

Все шло нормально, но он никак не мог успокоиться, подозревая и подозревая кого-то неизвестного в неизвестно чем, просто потому что он был отцом и больше всего на свете опасался, что с девочками что-то случится. Вдруг они тоже захотят сбежать? А сейчас ведь на улицах столько всяких… столько всяких… (тут у него сжимались кулаки, хотя он в жизни ни разу ни с кем не дрался).

Как разумный человек он понимал: мир не тот, что был раньше, в садике надежная охрана и калитка всегда заперта.

Но проклятые птицы кричали и кричали.

Случится зло! Зло! Андрей, упустишь! Зло! Зло!

Однажды зло и правда случилось – то, которого он не ожидал – дочери подрались, одна разбила другой голову до крови, жена устроила в садике скандал – и это был тот спусковой крючок, нажатие на который стало контрольным выстрелом в голову их браку.

Светка забрала девочек и уехала.

Мы встретились в странный период моей жизни, а нестранного не было

Лола любила детей; она часто думала, что родила бы еще, но прежний энтузиазм по части случайного секса сильно поутих, да и Бу, привыкшая получать всю любовь целиком, не очень-то обрадовалась бы конкуренту. Поэтому Лола нянчилась с чужими малышами. (Вот и пригодились три скучных года в педухе!)

Дети часто более личности, чем взрослые; их характеры светят так ярко, что приходится учить их – кого-то годами – приглушать этот свет. Орут, беснуются, швыряются едой за обедом и сандалиями на тихом часе, сочиняют на ходу стихи (когда гекзаметр, когда рэп), лепят из пластилина монстров, строят из песка свои города и топчут чужие. Все как полагается – Земля вращается, есть еще время попить чаю и позалипать в телефоне. Работа Лоле нравилась.

Главным источником проблем в любом образовательном или воспитательном учреждении всегда выступает руководство, полагающее, что в его силах исправить недостатки человеческой природы, сформированные миллионами лет эволюции. Общаясь с заведующей, Лола часто вспоминала Тарикова, который уже вышел на пенсию и перестал донимать школу своими дурацкими инициативами: «Вот уж воистину одного поля ягоды: педагоги-новаторы, черт бы их подрал!» Заведующая детского сада «Лампочка» ополчилась против природной человеческой жестокости: никаких игрушек в виде оружия, пистолетиков или сабель. Борьба с насилием, как и полагается всякой борьбе, протекала кроваво. Один мальчишка так не хотел расставаться со своим самурайским мечом, что рыдал в голос. Когда вечером ему вернули оружие, маленький боец так обрадовался, что даже поцеловал клинок (сентиментальный воин!). Разумеется, безоружные дети агрессию проявлять не прекращали, скорее наоборот – она рвалась из них, вспыхивая то тут, то там и причиняя больше боли, чем могла бы. Так кошка, которой удалили когти (чтоб не драла мебель, паскуда), начинает остервенело кусаться. Лола верила: ребенок должен быть смел и жаден. Если ему нужна эта кукла, или машинка, или деталь конструктора, он должен быть готов драться за нее – так в будущем он должен будет биться за другие дорогие его сердцу вещи: свой дом и свою семью. По крайней мере сама Лола выросла именно такой, и такой вырастала на ее глазах Бу.

Эти две девочки, вовсе не припевочки, носили фамилию матери (Николь и Ева Шеффер – красиво), но в сад их водил отец. Лола сразу его узнала – ее одноклассник, Андрей Куйнашев. В этот садик ходили и сын Олега, и дочка Надьки – все в одном районе живут. Андрей заметно постарел (как и она, наверное, но за своей внешностью Лола пристально не следила; кажется, прибавилось морщин и седых волос, да и хрен с ними), стал сильнее сутулиться, темные круги под глазами обозначились резче. В школьные годы он носил длинную челку, тень от которой ложилась на лицо, скрывая его вечно изможденный вид, а сейчас, когда он остригся почти под ноль, выглядит как узник концлагеря. Сразу понятно, что в браке несчастлив. Если бы люди осознавали, до какой степени их несчастье в браке заметно окружающим – буквально с первого взгляда, – они бы так не старались делать вид, что все хорошо. Но счастливых вообще мало…