Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
Он смотрел, как они прощаются у калитки, такси ждет, старушка нервничает, а Митя, обняв и уже поцеловав жену, все что-то бормочет и бормочет ей в плечо, и жена улыбается ему. Стерва. Мальбрук в поход собрался, бог весть когда вернется. «Докатился! Стою, спрятавшись у чужого забора и, затаив дыхание, наблюдаю за чужой женой, как восьмиклассник за учительницей физкультуры».
Он злился на себя, но что-то мучительно и сладко ныло внутри, не отпускало и, похоже, не собиралось отпустить.
Машина наконец поехала, мягко переваливаясь и пыля, а женщина еще стояла, смотрела вслед. Стояла и тогда, когда машина исчезла, а потом не сразу, медленно пошла в дом.
Он смотрел на нее и вдруг понял: женственность — вот что. В ней, наверное, есть то, что называют этим словом — «женственность», что так нравилось ему всегда в некоторых киногероинях заграничных фильмов и чего он никогда не встречал ни в одной из перетраханных им баб… пардон, женщин, но когда тебя по-мужски бьют по плечу и говорят: «Серый, давай вмажем!» — слово «женственность» как-то не приходит в голову.
А занятно, однако, наблюдать за человеком, уверенным, что его никто не видит. Сергею показалось, что Катя рада их отъезду, то есть не их отъезду, а своему одиночеству… Ничего, сейчас я тебе испорчу твою радость. Она печатала. Спина прямая, подбородок вскинут. Не машинистка, а балерина у станка.
Она знала, что он придет. Она хотела этого и боялась. Поэтому, когда Сергей возник за окном и, подтянувшись на руках, сел на подоконник, Катя строго спросила, всем видом демонстрируя деловую увлеченность:
— Вы что-то забыли?
— Можешь говорить мне «ты», — разрешил он.
— Конечно. Могу, — согласилась она, повернулась к нему и, глядя со снисходительной, материнской нежностью, поинтересовалась: — Тебе сколько лет, мальчик?
Она перестаралась. Не стоило этого говорить. Он глянул вдруг бешено, спросил почти грубо:
— А тебе?
— Тридцать четыре!
Он присвистнул:
— Я думал, больше, — и спустил ноги с подоконника в комнату.
Катя растерялась. Ей никто не давал больше тридцати. Она собралась было обидеться, но по плутовскому любопытству, с которым он наблюдал за ней, поняла, что попалась на розыгрыш, и улыбнулась.
— Если хочешь, — предложил Сергей, — я буду называть тебя тетей. Тетя Катя.
— Так. — Она встала. — Будет лучше, если ты уйдешь.
— Кому будет лучше?
Ответа у нее не нашлось. Да он ответа и не ждал.
— Не гони меня, — попросил вдруг тихо и серьезно.
— Тогда веди себя прилично.
— Прилично — это как?
Ответа опять не последовало.
Сергей шагнул к ней и обнял. Она затрепыхалась, пытаясь вырваться.
— А так? — спрашивал он, целуя ей рот, шею, плечи. — Так прилично? — И почувствовал, как она ослабела в его руках.
— Отпусти же ты, — взмолилась она.
— Зачем? — спросил он и, в третий раз не получив никому не нужный ответ, поднял ее на руки и отнес в глубь комнаты.
Свекровь говорила:
— …что доехал благополучно и поселился один в номере. Наврал, конечно. Он рассчитывал меня обмануть! А я перезвонила через десять минут, — она торжествовала, — и к телефону подошел, естественно, напарник. Я так и знала. Я чувствовала…
Свекровь говорила и ела. Куда-то исчезло то уютное, успокаивающее обаяние старости, которому Катя всегда с готовностью поддавалась. Теперь раздражало все: жеманность жеста, когда свекровь вытирала салфеткой рот, ее отвратительная привычка внимательно рассматривать суп в ложке (вариант: кусок на вилке), прежде чем отправить его в рот, мелкие, суетливые движения ее пальцев, когда она собирала со скатерти хлебные крошки.
— …И, как назло, нигде нет горчичников, а они так хорошо оттягивают, хоть как-то облегчают. Три часа я проторчала в очереди к врачу! Так теперь эта корова предполагает, что мои страдания почечного происхождения. Где она была раньше?!
Катя встала и отошла к окну.
— …Я хочу, чтобы ты знала, где лежит мое завещание…
— Ирина Дмитриевна, — перебила Катя, — а давайте-ка передвинем мебель.
Свекровь замерла.
— Мебель?! Куда?!
— Куда-нибудь. Просто — с места на место. Может быть, хоть что-то изменится, — сказала Катя почти отчаянно, но поймала на себе пристальный взгляд свекрови и закончила по возможности легкомысленно: — Все-таки какое-то разнообразие. Нельзя же так всегда.
— Можно! — сказала свекровь. — Мне так понятны твои чувства. — Она увидела удивленное лицо невестки и закивала, значительно улыбаясь. — Да, да, поверь, Катюша. Очень даже понятны. Но женщина должна быть терпеливой. Это наш удел — ждать. Наше счастье и крест. И надо учиться ждать. Это особое искусство. Когда был жив Митенькин папа…
Катя смотрела на нее, жалея и ужасаясь. Боже мой, да неужели же я тоже стану такой?! А может быть, она права и это самый верный и спокойный способ жить — сдохнуть заживо, и все. И ничего не надо.
Уже третий час Сергей болтался в бесполезном ожидании возле их дома. По его расчету, старушенции пора было бы залечь и отлететь в сновидения, но она все торчала изваянием перед телевизором и комментировала происходящее на экране — это Сергей видел через окно: как она разговаривает, как бы обращаясь к кому-то, но сидя в одиночестве. Катя, яростно молотившая на своей печатной машинке в другой комнате, вряд ли могла ее слышать.
Вдруг разом смолкли и телевизор, и машинка. Свет в доме погас.
— Я видела, видела, там кто-то ходит! — истерический шепот-взвизг старухи. — Я тебе клянусь! Катя, я боюсь! Фонарик возьми! Катя же!
Он слышал, как повернулся ключ в замке, как скрипнула, отворяясь, дверь.
— Я тебя умоляю, не уходи далеко!
Катя спустилась с крыльца, и они сразу увидели друг друга. Сергей изобразил жестами: когда свекровь заснет, я приду. Катя отрицательно покачала головой, строго и категорично, а потом указала подбородком на забор: брысь отсюда! Сергей в ответ показал ей кукиш.
— Катя, ты где?! Катюша!
— Никого здесь нет, — отозвалась она и добавила, обращаясь к Сергею, холодно глядя: — И никто сюда не придет!
Он обиделся. Он не привык, чтобы женщина за него решала, и привыкать к этому не собирался. А она повернулась и ушла в дом. Скажите, какие мы гордые, какие мы независимые! Возьму вот и уйду. Тебе же хуже будет.
Но он не ушел.
У него никогда не было склонности к самоанализу, рефлексии и прочей умственной чепухе. То, что у этой женщины был муж и другая своя какая-то жизнь, вызывало у Сергея только недоумение и легкое раздражение, вроде ночного стона комара над ухом. Решение было принято помимо воли и сознания: это была его женщина — и все. И не о чем больше размышлять, нечего больше обдумывать.