Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов
Я проследовал за ним в низкое строение, стоявшее в двух сотнях ярдов[205] от ангара. В комнате не было ничего, если не считать стола да выцветшей карты Филиппин, приколотой к стене. Я поклонился фотографии императора. Полковник Терудзен прислонился к дверному косяку и следил за мной, скрестив руки на груди. Потом спросил:
– Вы куда направляетесь?
– На юго-восточное побережье Малайи, – ответил я.
– Кампонг-Пенью? – Он нахмурился. – Я думал, мы оставили ту базу.
– Не могу знать, Терудзен-сан. Я просто следую приказам.
Он подошел ко мне поближе, и я вспомнил наш последний день в Токио. Я принял решение исполнить свой долг, отрешившись от всего, что было нужно мне самому. У меня, уже шедшего путем всех токко-пилотов, не было желания, чтоб мне напоминали о тех днях. Я спросил:
– Как Норико?
– Был воздушный налет, – заговорил он, и его лицо стало суровым. – Она была в доме, готовила нам ужин. Уничтожено было все вокруг. Пожары полыхали не один день.
Довольно долго мы стояли молча, потом я подошел и обнял его.
На ремонт двигателя у механика ушло пять дней, еще три дня они отлаживали его. Я разрывался между необходимостью поторапливать его и стремлением продлить свое пребывание.
Терудзен повел меня на прогулку по окрестным холмам. Больше не было нужды много говорить: мы понимали оттенки молчания друг друга. Что-то новое возникло между нами. И впервые с тех пор, как мы встретились (так много лет назад!), я избавился от бессмысленного ощущения вины. Ночью я лежал без сна и чувствовал его присутствие рядом. Спал он беспокойно. В волосах пробивалась легкая седина, вокруг глаз появилось больше морщин.
Познакомились мы в доме моего отца в Токио. Терудзен был тогда военно-морским советником, направленным надзирать за производством самолетов, которые строил мой отец. Япония только что взяла Сингапур, по всей Азии война велась исключительно успешно. В тот вечер взаимопонимание между нами возникло сразу же, как только я заглянул ему в глаза и отдал поклон. Я задержался подольше, пока отец представлял его другим промышленникам.
Он регулярно приходил обсуждать с отцом детали производства и проектирования самолетов, часто оставался ночевать. Мне было восемнадцать лет. Все происходившее вокруг побуждало меня вступить в армию, чтобы защищать нашу родную землю. Легко было поддаться истерии, сладко соблазниться газетными россказнями о героических боевых летчиках. Каждый выпускник школы в Японии мечтал стать военно-морским летчиком.
Пройдя предварительную авиационную подготовку, я подал заявление в Имперскую военно-морскую академию, где преподавал Терудзен. Иногда он приглашал нескольких слушателей из нашего класса к себе домой. Как раз там я впервые и увидел некоторые укиё-э Аритомо. В доме была большая их коллекция. «Их создал ниваси[206] императора», – сказал он как-то, когда я был у него в гостях один.
– Тот же самый человек, что наколол вам татуировку? – спросил я. Я уже видел у него на спине, над левой лопаткой, изображение пары цапель, летящих по кругу друг за другом. Поначалу она мне была неприятна, но чем чаще я видел наколку, тем быстрее менял свое мнение. Меня только поражало: как мог человек такого уровня, как Терудзен, позволить себя татуировать? И теперь, воспользовавшись случаем, я спросил его об этом. Терудзен ответил:
– Мы были близкими друзьями.
Что-то в его голосе заставило меня спросить:
– Что случилось?
– Император уволил его. Аритомо уехал из страны несколько лет назад. Никто не знает, куда он делся.
Несколько раз Терудзен водил меня в сады, созданные Аритомо, и рассказывал всякие истории про этого садовника. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: то были счастливейшие дни в моей жизни. Но, кроме того, это было еще и время, когда я узнал его жену, Норико. Тогда ей уже было за тридцать, ее нежная красота разительно контрастировала с грубоватой жизнерадостностью мужа. Я понял, что должен буду прекратить наши отношения.
К тому времени Япония уже проигрывала войну. Мы все чаще слышали о планах вице-адмирала Ониши по защите нашей страны. Летчиков просили совершать самоубийственные нападения на американские боевые корабли. Таких летчиков называли «вишневым цветом»: они расцветали всего на краткий миг перед тем, как опадали.
После выпуска я получил назначение. Я не говорил о нем Терудзену, пока он не повез меня в Ясукуни – почтить души наших павших воинов. Там, в священной тишине дворика храма, я сообщил, что больше не увижу его.
Даже сейчас мысленно вижу это так ясно – скорбь на его лице. Он закрыл глаза, словно произнося молитву по мертвым, которые были повсюду вокруг нас. Открыв же глаза, он произнес:
«Обещай, что мы снова встретимся здесь после войны».
Я согласился, хотя и понимал: этому не бывать. Война свела нас вместе, но как только она кончится, все опять изменится. Ему придется вернуться к Норико. Я поклонился ему и вышел из святилища.
Через десять дней после того, как я совершил вынужденную посадку в Баколоде, мой самолет вновь был готов к перелету на Малайю. Когда я поблагодарил механика, тот глянул на меня, а потом на шагавшего к нам с другого конца взлетной полосы Терудзена.
– Если б у меня хватило мужества, я б раздраконил двигатель так, что его никаким ремонтом не восстановить, – выговорил он. – Слишком уж много было бессмысленных смертей.
– Будь у меня мужество, Нага-сан, – сказал я в ответ, – я бы попросил вас сделать это.
Мы поклонились друг другу. Потом, уже уходя, он остановился и обернулся ко мне:
– Я помолюсь за вас в святилище Ясукуни, когда война кончится.
Подошел Терудзен и постучал по фюзеляжу самолета. Металл отозвался слабо и глухо.
– Твой отец советовался со мной по поводу их конструкции, – сказал полковник. – Только не такие самолеты он хотел строить. Они бесчестят вашу фамилию. Они – позор нашей нации.
– Перед войной отец успел построить самые лучшие самолеты, – сказал я. – Но у нас кончились материалы. В нас иссяк дух.
Терудзен обнял меня за плечи:
– Дух в нас никогда не иссякал.
Из своего потрепанного летного костюма я достал листок бумаги и напомнил:
– Вы дали это мне вскоре после того, как мы встретились.
Он взглянул и отвел мою руку со словами:
– Мне это не нужно. Я это знаю наизусть.
– Я хотел бы услышать, как это произносите вы, – попросил я. – Пожалуйста…
– Я знаю, выпадет судьба погибнуть в чреве облаков…[207] – начал он на языке поэта.
