Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов
– Моя амах[200] когда-то предупреждала меня, что они, эти метеоры, – дурные знамения, – сказала я. – Сох па синг называла она их, «звезды на помеле», сметающие все удачи человека. Я всегда возражала ей: как может такое прекрасное нести дурное?
– Мне они напоминают о наших летчиках-камикадзе, – проронил Аритомо. – Мой брат был одним из них.
Секунды тянулись одна за другой, пока я заговорила:
– Он пережил войну?
– Он был в первой группе летчиков, ставших добровольцами.
– Что заставило его пойти на это?
– Семейная честь, – ответил Аритомо.
Это оправдание, так часто слышанное мною от пленных японцев, всегда претило мне.
– Это не то, о чем вы думаете, – продолжил он. – Наш отец скончался вскоре после того, как я покинул Японию. Шицуо возложил вину за его смерть на то горе, которое я причинил нашей семье.
Он поворошил гравий на берегу кончиком своего посоха.
– До того, как я встретил вас, до того, как вы пришли сюда, я никогда не знал никого, кто в Оккупации потерял друзей или родных. О, я знал о людях, над которыми измывался мой народ: мужчины и женщины в деревнях, здешние рабочие, даже Магнус с Эмили. Только я держал себя выше всего этого. Я держал себя подальше ото всего, что было неприятным. Я заботился только о моем саде.
Первые вечерние звезды только стали появляться, слабые и робкие, словно пораженные недавним половодьем света. Глядя в пустоту, я чувствовала, что готова стоять тут, пока наступит рассвет, вращаясь вместе с землей, наблюдая, как звезды выписывают свои загадочные узоры по всему небу.
Аритомо протянул руку и коснулся моей щеки – всего разок, легонько. Я поймала его за пальцы, притянула его к себе и поцеловала. Он оторвался первым и проскользнул мимо меня, исчезая в тени, которую отбрасывали деревья. Я обернулась и смотрела ему вслед, пока он направлялся обратно к дому. Он замедлил шаг, потом и вовсе остановился.
Некоторое время я ничего не делала, стояла все так же неподвижно. Потом пошла к нему, и уже вместе, в молчании, мы зашагали к его дому, а наши дыхания стали облаками, обожженными светом звезд.
Глава 16
В два часа ночи я перестаю вести записи. Не хочу видеть того, что навспоминала на всех этих страницах за значками слов. Только они там: сжались, притаились за камнем у меня в мозгу, поджидают, когда смогут опять выползти.
Положив ручку на стол и отодвинув кресло, я раздвигаю дверь и иду по затемненной веранде к фасаду дома.
Мир вокруг покрыт инеем лунного света. Взялся было верещать козодой, но почти сразу смолк. Жду, когда птица опять заурчит, но ей, видно, не до меня. Потирая кисти затекших от писанины рук, вспоминаю, как после того вечера с Аритомо, у пруда, я частенько вскидывала вверх лицо, словно была под открытым ночным небом. Увы, никогда больше не видела я ничего подобного – ливня падающих звезд, застилающего небо…
Я позабыла про капитана Хидеёши Мамору.
Память о встрече с ним вернулась ко мне по ходу записей. Я хотела остановиться, но вместо этого выпустила из-под пера всю историю целиком. Я в ужасе от того, что возвращаюсь в памяти к собственным словам. Неужто я была настолько бесчувственной, чтобы поправлять ошибку в речи человека, которого вскоре должны были повесить? «Подвесить», «повесить» – какая разница?!.
Будучи судьей, я рассматривала и гражданские, и уголовные дела. Приговаривала людей к смерти за убийство, торговлю наркотиками и бандитизм. И всегда испытывала гордость от своей беспристрастности, своей объективности, а вот теперь раздумываю: что, если и то, и другое было проявлением омертвевшей души?
Прежде чем вернуться в дом, вновь смотрю в небо.
Звезды спокойны и недвижимы.
Ни единый огонек не сместился со своего места на вековечной карте.
Профессор Тацуджи в последние несколько дней больше времени проводит в саду. Мы мало разговаривали после нашей беседы в Небесном Чертоге неделю назад. Я позволила ему бродить по Югири, но он, похоже, далеко от дома не забирался. Несколько дней примечаю его около павильона: просто стоит, заложив руки за спину. Хочу, чтоб он закончил исследовать оттиски как можно скорее, но почему-то вид историка, устремляющего взгляд на воду, не вызывает во мне желание подгонять его. Не раз заставала его разглядывающим небо, словно разыскивающего что-то среди облаков.
Мне не дает покоя мысль: есть ли правда в подозрении Тацуджи, будто Аритомо в Малайю направил его император?
Ответ неуловим, как тушь в воде.
Сегодня утром перехватила А Чона, когда тот выходил из кухни, неся на подносе чай с лепешками.
– Я отнесу ему.
Когда я вхожу в рабочую комнату историка, все внимание Тацуджи сосредоточено на оттисках, разложенных на столе. Бамбуковые занавески подняты, солнце так разогрело кедровое дерево пола, что тот обжигает мне ступни, когда я иду по нему босиком. Книжка стихов Йейтса лежит на столе. Тацуджи продолжает разглядывать какую-то ксилографию. Лишь мимолетно кинул взгляд, когда почувствовал, что я вошла. За миг до того, как он отвел глаза, я успеваю заметить: глаза его полны скорби.
Потоптавшись немного, ставлю поднос рядом с гравюрой, изображающей какое-то малайское селение. Селение это, похоже, находится где-то на восточном побережье. Что в этой картине такого, гадаю я, что так привлекает его?
Он прокашливается несколько раз, прочищая горло.
– Все они без названия. Я расположил их в хронологическом порядке. – Тацуджи переворачивает лист и указывает на вертикальную строку японской надписи на обороте. – Это датировано пятым месяцем двадцатого года Шоува джидай, Эры Просвещенного Мира.
Я знала, что каждая эра в японском календаре соответствует правлению какого-нибудь императора.
– Когда Хирохито стал императором?
– На Рождество 1926 года. А значит, Аритомо написал это в 1945-м. В мае 1945-го.
– За три месяца до того, как Япония сдалась.
Мысленно я вижу картинку: Аритомо сидит тут, в Югири, гравюру делает, тогда как я – все еще узница. И оба мы не ведаем друг о друге, не ведаем, что придет день и наши дорогу сойдутся…
Протягиваю руку и беру оттиск со стола. На пляже ряды каракатиц сушатся на деревянных рамах. Позади них кокосовые пальмы кланяются друг другу, их листья выгравированы до того тонко, что я едва ли не слышу, как шелестят они на соленом ветру. Всю эту сценку Аритомо поместил внутрь контура большой каракатицы, покрыв внешние кромки совмещенными оттисками каракатиц поменьше, выписанных просвечивающейся синей краской: тени на тенях.
