Джон Фаулз - Куколка
Ваш покорный слуга,
Стивен Хейлз{134}, доктор богословия, член Королевского научного общества.P. S. В Кембридже я ненадолго, а посему лучше адресоваться по месту моего обитанья в Теддингтон, Мидлсекс.
* * *Лондон, октября первого дня
Ваша светлость, пишу на бегу. Та, кого мы ищем, найдена, хоть сама про то еще не знает. В том никакого сомненья: мой помощник тайком показал ее Джонсу, и тот безоговорочно ее признал. Давеча она вышла за некого Джона Ли, манчестерского кузнеца с Тоуд-лейн, но уже настолько грузна, что муж ее не поспел бы стать отцом ребенка. По слухам, Ли тоже квакер. Человек мой докладывает, что живут они бедно, чуть ли не в погребе; постоянной работы и не имеет, но соседи величают его проповедником. Она ж воплощенье набожной матери семейства. Как сообщал мистер Пигг, родители и сестры ее также обитают в Манчестере. Пусть Ваша светлость не сомневаются, что я немедля туда отправляюсь, и сочтут уважительной причину нынешней краткости Вашего неизменного слуги
Г. А.Прилагаю копию письма от доктора Хейлза, кто с недавних пор известен как ярый гонитель вредоносных спиртных напитков. Говорят, он превосходный натуралист, правда скорее ботаник, нежели химик. Дружен со своим прихожанином мистером Попом.
~~~
Хлебной коркой насухо подтерев миску, долговязый костлявый человек уставился на женщину, что супротив сидит за выскобленным дощатым столом. Не столь голодная или же более разборчивая в еде, она черпает похлебку, опустив глаза долу, будто в акте насыщенья есть что-то непристойное. Большой очаг не разожжен, и, стало быть, женщина хлебает холодное варево. Пальцы ее, ухватившие деревянную ложку, посинели от холода. Другая рука покоится на хлебном ломте утренней выпечки, словно вбирая последние крохи тепла. На столе ничего, кроме двух мисок, двух обшарпанных оловянных кружек и глиняного кувшина с водой; чуть в стороне лежит большая потрепанная книга в буром кожаном переплете, о содержании которой можно только догадываться, ибо отвалившийся корешок заменен латкой из старой парусины.
Полуподвальная каморка вымощена растрескавшейся плиткой, на входе ступеньки. Открытая дверная фрамуга и два оконца впускают хилый свет взошедшего октябрьского солнца, желанного в столь убогом жилище, где нет половика и даже циновки, а блеклые пятна сырости — единственное украшение голых, недавно побеленных стен. Вся обстановка — стол, два стула и деревянный сундук, под днище которого подложены грубо опиленные бруски. В огромном семифутовом очаге, где на гвоздиках висят две чугунные сковороды и древний противень, кучка золы, окантованная кирпичами, смотрится жалко.
Сундук примостился рядом с проемом в смежный безоконный закуток, откуда выглядывает спинка кровати. На полке, приколоченной над очагом, железный подсвечник, два-три огарка, квадратное зеркальце без оправы, трутница и солонка. Всё. В скудости монашеская келья уступает сему жилищу.
Однако в этой аскезе кое-что удивляет. Первое: неоштукатуренный потолок покоится на двух потемневших от времени дубовых балках, украшенных изящными желобками и фасками, словно столетье назад, в правление Якова I иль Елизаветы, в доме-красавце даже обитатели полуподвала удостаивались столярного искусства. Вообще-то здесь была мастерская портного-мануфактурщика, жившего наверху, и сие изящество предназначалось его клиентам.
Вторая странность — дух благочестья. Сегодня нищета ассоциируется с распадом личности, когда человек и его жилище погружены в пучину грязи и бедлама. Каморка же чиста, словно операционная: ни пылинки-соринки, ни паутинки, ни пятнышка. Всюду подметено, все вымыто и выскоблено до чистоты, к какой не придерется самый въедливый боцман, словно жильцы сказали себе: у нас ничего нет, так будем благочестивы. В полном соответствии с тогдашним присловьем: «что плоти во зло, душе во благо». Однако благочестье подразумевало не только чистоту в доме, но и недреманную готовность к переменам, этакую затаенную энергию, какой полна сжатая пружина. Дескать, с таким положением вещей миримся сегодня, но не веки вечные. Чистота бытовая — всего лишь удобный зримый знак строгой и непреклонной чистоты духовной, потенциальной готовности и к мученичеству, и к борьбе. Вот почему уютно устроившееся христианство взирало на внешние знаки сурового раскольничества с тем же недоверием, с каким нынче кое-кто из нас взирает на явного доходягу, не зная, чего от него ждать.
Мужчине немногим за тридцать, но он уже седеет. На нем порты, свободная белая рубаха и душегрейка в бесчисленных прожогах от искр, оставивших следы и на руках. Вот он, Джон Ли, кузнец без кузни, кто нынче выковывает кое-что неподатливее железа — души человеков. Худющий верзила с отрешенным и устремленным вдаль взглядом. Похоже, он тугодум, кто бесконечно переваривает услышанное, прежде чем усмехнуться или высказать мнение. Судя по виду, кузнец еще не усвоил, что женат на Ребекке, кто в грубом сером платье и белоснежном чепце сидит напротив. Убор ее, плотно облегающий голову, под стать каморке — никаких кружев и оборок. Она не изменилась, и новому наряду не под силу скрыть, почему она была той, кем была: карие глаза излучают нежность, загадочную непорочность, терпение… И все ж она совсем иная. В благоприобретенной кротости есть некая твердость, почерпнутая, возможно, от ее визави, и непокорство, взлелеянное новыми обстоятельствами и новой убежденностью.
— На, доешь. — Ребекка отодвигает миску. — Невмоготу мне. Чего-то живот прихватило.
— Тебе страшно?
— Бог даст, все сойдет ладно.
— Мы с твоим отцом будем ждать на улице и молиться. Ежели за прошлые грехи тебя побьют каменьями, терпи и помни, что ты возрождена Господом.
— Хорошо, муж мой.
— И они будут судимы, когда Он придет.
— Да, я знаю.
Джон смотрит на миску, но думает об ином.
— Хочу кое-что рассказать. Ночью мне было виденье, но я побоялся тревожить твой сон.
— Доброе?
— Я шел по дороге и увидел кого-то во всем белом. В одной руке посох, в другой Библия; приветствовав меня, он изрек: «Терпи, срок твой близок». Больше ничего. Знаешь, все так четко, вот как сейчас вижу тебя.
— Кто ж он?
— Пророк Иоанн, хвала Господу! Он мне улыбнулся как другу и верному слуге.
— Срок близок? — задумчиво переспрашивает Ребекка.
— Вот и брат Уордли говорит: будь крепок в вере, тогда получишь знак.
Ребекка опускает взгляд на свой слегка округлившийся живот и усмехается. Потом проходит в закуток, откуда появляется с цинковым ведром и, поднявшись по ступенькам, исчезает за дверью. Лишь теперь Джон подтягивает к себе миску и доедает похлебку. Весь в мыслях о своей грезе, он не чувствует вкуса остатков вчерашнего ужина — водянистой овсянки с крапинами солонины и темно-зеленой лебеды.
