Узники вдохновения - Петрова Светлана
Внизу раздался звук клаксона. Писательница мягко высвободилась из объятий утешителя, посмотрела в телеэкран на прикроватной тумбочке, щелкнула тумблером и сказала в домофон:
— Заезжай! — А гостю пояснила: — Сейчас я вас познакомлю с обаятельной блондинкой. Представляете, балерина, но совсем не дура! И зовут нормальным русским именем Надя. Правда, были поползновения переделаться в Норму, но я отсоветовала. Замечательная женщина, как я уже говорила, — моя лучшая подруга и ранняя пташка.
— Боюсь, не выдержу столько замечательных женщин сразу, — с сомнением произнес Климов. — Кстати, если мои ходики, спасенные вами от бомжихи, не врут — теперь полдень!
— О, Надя встает в восемь, а в десять уже разминается в театре у станка. Это мы с вами валяемся в постели, сколько хотим, и задирать ноги выше головы — не наше ремесло.
— А жаль, — буркнул гость между прочим. — Возможно, она легла не так поздно?
— Как сказать! Спектакль кончается в одиннадцать ночи, надо раздеться, снять грим, принять душ, добраться до дому — кордебалет не развозят на персональных авто. Хорошо, поклонник маленький «Ниссан» подарил. Деньги ей давать бесполезно — текут между пальцев.
— Поклонник — это любовник?
— Возможно — да, возможно — нет. В каждом профессиональном цехе свой лексикон.
Надя явилась прямо в спальню Васильковой, с размаху бросила лакированную сумочку на диван, нисколько не удивившись постороннему мужчине в постели подруги.
— У, совсем не дурен! — И протянула руку: — По имени Надежда!
Климов пожал тонкие птичьи пальцы с длиннющими разноцветными ноготками, украшенными мелкими стразами, но не поцеловал, а только галантно тряхнул густой шевелюрой:
— Наслышан!
— Уже? — Балерина повернулась к подруге и сказала с шутливым укором: — Ты опять все разболтала! У тебя словесное недержание. Так я никогда не научусь сочинять.
— Я рассказала совсем мало и правду. Почему бы тебе не придумать что-нибудь другое? И вообще — какие претензии? Каждый работает в своем жанре — я же не пытаюсь встать на пуанты. Кстати, как раз сегодня мне приснился левый сон: будто я собираюсь серьезно петь, что-то оперное, и жду прослушивания. Педагог по вокалу явилась ко мне домой — почему-то со своей старой мамой, большой, интеллигентной, молчаливо-дореволюционной — и сама села за рояль, а я не могу найти ноты. Шарю в шкафу за спиной у пианистки, толкаю ее, мешаю играть, но нот не нахожу. Отчаявшись, выбегаю в коридор с круглой печью-голландкой, как в коммунальной квартире моей молодости, и вижу — по всему дощатому полу разбросаны нотные листы, в которых копается старуха-мать, откуда-то тонкими струйками течет вода и бумага намокла, испачкалась, но моих нот все равно нет. Тут я проснулась в истерике.
— Напрасно, — сказала Надя, выбирая банан в вазе из прозрачного стекла. — Как ты помнишь всякую ерунду? Я все сны сразу забываю.
— Значит, в твоей голове нет мусора.
— Это сон о нереализованной мечте, — позволил себе вмешаться в разговор Климов.
По лицу Васильковой мелькнула тень, а Надя засмеялась и ткнула бананом в сторону гостя:
— Нереализованной? Оглянитесь вокруг и назовите, чего здесь нет, — я сама выдам вам премию!
— У тебя появились деньги? — спросила писательница.
— А как же. Выплатили отпускные за два месяца.
Василькова легко шлепнула себя ладонью по лбу:
— Совсем запамятовала — театральный сезон окончен!
— Да. Вчера последний спектакль. Открываемся сусанинскими лаптями, закрываемся блебедями, а получка мизерная — какие-то непонятные вычеты, на две чашки кофе в хорошем ресторане не хватит, поэтому планов никаких. Можешь использовать мою свободу в своих интересах.
— Я подумаю. Есть кое-какие идеи. А вы, молодой человек, отправляйтесь-ка в гостевые апартаменты этажом ниже. Нам нужно побыть наедине.
9
Наденька Суворина появилась в жизни писательницы Васильковой случайно. Однажды, листая прессу в поиске интересных сюжетов, она прочла, что молодая талантливая танцовщица, надежда Большого балета, попала с родителями в автомобильную катастрофу и, мало того что осталась круглой сиротой, серьезно сломала обе ноги. Чтобы девушка могла снова танцевать, нужна сложная операция в Германии и большие деньги. Писательница тут же перевела нужную сумму на указанный счет и просила никому не говорить, от кого. Потом навестила девушку в клинике, когда была на Франкфуртской книжной ярмарке, как бы нечаянно узнав о больной соотечественнице. За границей они познакомились, а позже, в Москве, сблизились. Большая разница в возрасте позволяла относиться к Наде по-матерински, но Василькова неожиданно обрела в ней подругу. Подруг у писательницы было не так уж и много, но после того, как она стала богатой, все они вдруг сделались не просто подругами, а близкими подругами, но эта — ближе других. Вообще другая. Своя. Не будучи даже единомышленницей, Надя вошла в душу Рины без всяких условий и оговорок. Любовь шла не от головы, а от сердца, где все необъяснимо — как возникает и почему проходит или не кончается никогда. Представить жизнь без Нади Василькова уже не могла.
После лечения сольные партии в театре Сувориной уже не доверяли, но в кордебалете оставили, и то с условием: если не справится, переведут в миманс. До несчастного случая она не успела высоко взлететь на качелях славы, потому и ударилась об действительность не смертельно: не сделалась ни злой, ни завистливой, ни раздражительной, старательно танцевала то, что поручали. Вообще, так происходит редко. Наверное, просто характер у нее от природы был веселый, неунывающий, а жизнь ее и прежде не слишком баловала — родители простые служащие, из провинции, вместо детства — труд до пота, до крови в атласных туфлях на ленточках. Иммунитет от одиночества и устойчивое знание, что надеяться надо в первую очередь на себя, Надя получила в балетном училище, где нравы довольно жесткие и не всякому по силам, но кто прошел эту школу, под внешним лоском сохранял крепкий стержень эгоизма. Поэтому, когда явилась Василькова, с ее вниманием и деньгами, самостоятельность девушки уже сформировалась. В глаза Надя называла писательницу дорогой подружкой, а за глаза — бабулькой и испытывала искреннюю привязанность, делая вид, что не знает имени своей благодетельницы, которое ей, конечно же, по секрету сообщили.
В Бога Надя верила с детства, никто ее не учил. В дортуаре, накрывшись с головой одеялом от множества любопытных глаз, молилась на ночь, чтобы близкие были здоровы и экзерсисы получались без помарок. Гибель родителей и болезнь приняла стойко, не обиделась, не разуверилась — значит, такая ей епитимья положена. В церковь ходила регулярно, причащалась, не курила и не ругалась матом, как Рина, хотя малоприличные театральные словечки себе позволяла. Посты балерине давались легко — она всю сознательную жизнь привычно голодала, но с темпераментом своим совладать не могла — ей нравились мужчины и вино, которого, благодаря тренированному вестибулярному аппарату, выпить могла порядочно. От тридцати двух фуэте голова у нее кружилась больше, чем от пары бутылок шампанского, выпитого без закуски (и так слишком много калорий). Приходилось чаще исповедоваться, замаливать грехи и придумывать для Бога оправдания, которые она обкатывала на подруге.
— Ах, Риночка, это делала не я, это мое противное тело, в которое иногда как-то незаметно заползает дьявол. Мой дьявол не очень злой, знает меру, причиняет удовольствия и неприятности только мне и не трогает окружающих. Поэтому я его терплю. Не хмурься! Жизнь нам дарована для любви и радости. Святой Августин сказал: всякий, кто ищет счастья — даже самым неправильным путем, — тот ищет Бога. А я очень хочу быть счастливой. И выпиваю немножко, потому что веселит и украшает будни, уже не говоря о праздниках. Порядка библейского не нарушаю: женатых не трогаю, никого не обманываю, на исповеди искренне каюсь. Хотя, если честно, заповеди во многом устарели. Кто не может убить, тот не убьет, а кто хочет — для того закона нет. Совместная жизнь мужчины и женщины, не освященная церковью или бумажкой из загса, не обязательно прелюбодеяние. Представления о добродетели изменились. Недаром Завет-то Ветхий, для язычников писан, когда убивали направо и налево за любой чих, а женщин рождалось меньше, чем мужчин.