Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена
Полчаса до отхода поезда.
Нет его. Девочки уже устали вертеться у нее под ногами. Замерзли.
Двадцать минут до отхода поезда.
Ирочка спрашивает, где Кирилл.
– Почему Кирилл не едет с нами?
Пятнадцать минут.
Появляется человек в недорогом, но пристойном пальто и шляпе вместо шапки.
– Ваши билеты, Анна Львовна.
Тринадцать минут.
– Кирилл Леонидович велел устроить вас в вагон и за всем проследить. Идемте. – Помогает зайти и занести их багаж в вагон.
Одиннадцать минут.
Приличное купе. Девочки, сразу же забравшиеся на верхние полки, свешивают оттуда свои головки.
Девять минут.
– Всё в порядке? Могу быть свободен? – спрашивает провожатый.
Анна кивает. Конечно, он может идти. Конечно же, Кирилл не должен появиться при своем сотруднике. И появится, как только тот уйдет.
Семь минут.
«Не навек укоризны взгляд…»
Спустившаяся с верхней полки вниз Олюшка берет ее за руку.
– Всё же будет хорошо.
Шесть минут.
«Не навек свои цепи лелея…»
– Будет, – отвечает Анна.
Пять минут.
«И целуя розги, что в ряд…»
– Всё будет хорошо, – выговаривает она. И не понимает, как сдержаться, не закричать.
Три минуты.
«Переставлены с нервами. Злее…»
Проводник старорежимного вида движется по проходу, вежливо просит провожающих покинуть вагон. Было бы кому покидать!
Две минуты.
«Ненавистней твои зрачки…»
Ждет, до последней секунды ждет. Даже Олюшка замерла, до боли сжала ее руку.
Одна минута.
«В час, когда внезапную гостью…»
Иришка спрыгивает с верхней полки, забирается к ней на колени. Тоже смотрит в окно.
Его нет.
Тридцать секунд.
«Ты на виселицу тоски…»
Анна, не в силах ждать, пересаживает дочку на другую полку, поднимается, вытягивая шею, смотрит в окно.
«Посылал, пересыпав горстью…»
Пять секунд.
Три…
«Ощущений. Щедро срастив…»
Две…
Одна…
«Щебнем правил и норм столицых…»
Поезд трогается.
Рывком резко вниз Анна открывает окно. Холодный, колкий мартовский ветер с размаху бьет в лицо.
«Ополчением вечный мотив
С мщеньем выступит из столицы…»
Провожающие машут руками, шапками и платками. Кирилла среди них нет.
Нет его.
«Чтоб тебя отыскать в ночи.
На твою же отправить плаху».
Анна всматривается в каждое лицо на быстро уходящей в сторону платформе. Нет его.
«Мой несбывшийся, палачи
Не навечно. Не надо плакать…»
Толпа провожающих редеет.
«Мой непрощенный, ты поверь
Напоследок во всё хорошее».
Люди закончились, остались только забрызганные весенней грязью авто в конце платформы.
«Если сердце священником в дверь,
Исповедуйся, мой неброшенный».
Никого нет.
Никого нет. Нет никого. Она в этом мире одна.
И поезд уходит, оставляя в конце платформы забрызганные грязью машины. И никто не знает, сидит ли в одной из машин он.
Эпилог
Erste Russische Kunstausstellung – Первая русская художественная выставка в Берлине открывается в галерее Ван Димена на Унтер-ден-Линден, 21, 15 октября.
– Намечалась выставка Шагала.
Мать всегда знает все.
– Но Марк согласился ради этой свою перенести на зиму, на первое января.
Как ни крути – событие.
Для Германии Русская выставка – символ выхода из изоляции, в которой она оказалась как страна, проигравшая в войне, для России – прорыв кольца враждебного окружения Советской республики.
– Плевать на их кольцо! В нем пусть и сидят! – За эти годы мать стала резка на язык.
Обложку выставочного каталога рисовал Эль Лисицкий. Он и другие живущие в Берлине русские художники часто бывают на ее вечерах, спорят об авангарде и конструктивизме до хрипоты.
– Сначала не понимала его готовности сотрудничать с Советами, но он меня убедил. Комитет художников при Межрабпроме содействовал тому, чтобы весь сбор от этой выставки пошел на помощь голодающим Поволжья! Это мой народ! И он не должен голодать из-за этой власти! Наш долг внести свой вклад.
Мать теперь ищет по аукционам и снова выкупает свои картины, реквизированные из дома на Большой Морской и из крымского имения. Снова оправдывая это долгом перед голодающим народом. В прошлом месяце мать нашла и выкупила Вермеера, того самого, которого Анна сама внесла в опись, переведя на три языка, и потом долго смотрела на пустое место от картины с невыцветшими обоями на стене. Теперь вместе с картиной принесли и эту опись с характерной западающей литерой W в машинке с латинским шрифтом.
В этом месяце находок, подобных семейному Вермееру, больше не случилось, но мать покупает билеты на Русскую выставку на всех, включая Иришку.
В Берлине они седьмой месяц. Приехали сразу после трагедии – в марте застрелили Владимира Дмитриевича Набокова.
Тонкое белье. Новые шляпки. Меховое манто. Тепло. Тихо.
Горничная подает завтрак – свежий кофе с теплым молоком. Блинчики со сметаной. Яйца всмятку. Как заставить себя есть, а не откладывать «девочкам на потом»?
Девочки первое время не понимали, что может быть так много еды. Что еда может быть всегда. Съедали всё и снова бежали на кухню.
– Ты их дурно воспитала. Порядочным барышням не место на кухне, – упрекает ее мать.
Анна не отвечает. Объяснять матери, проведшей эти два года в Ницце и Берлине – в жизни скромнее, чем прежде, но «не ниже положенного уровня», – объяснять матери с ее «положенным уровнем», как она и девочки жили, что ели – бесполезно.
Все эти годы Анна думала, что, когда наконец встретится с родными, будет долго-долго, подробно-подробно рассказывать, что им пришлось пережить. В первые месяцы разлуки перед сном мысленно рассказывала всё происходящее мужу. А встретились – и сказать ничего не может. Не может она ничего рассказать. И девочки не могут.
К новой жизни привыкают сложно. Все.
У Машеньки не получается называть Анну мамой.
У Ирочки не получается называть Дмитрия Дмитриевича папой.
Первые недели в Берлине Ирочка всё время задает два вопроса: «Когда поедем домой?» и «Где Кирилл?». В ответ на вскинутую матерью бровь Анна объясняет, что в Петрограде «уплотнение». Мать не понимает, что это такое, как это может быть, чтобы в твоей квартире жили еще какие-то люди? Анна продолжает, что их подселили в квартиру профессора Елизарова, которого знал отец и Дмитрий Дмитриевич должен знать, что девочки подружились и со старым профессором, и с его взрослым сыном.
Оля и Ира жмутся к Анне. Маша жмется то к бабушке, то к отцу.
– Время лечит, – говорит муж. – Нужно дать девочкам время.
Время лечит…
Муж за эти два года постарел. Или она просто забыла его.
Хочет погладить Машеньку по голове, девочка отшатывается в сторону. Прикосновения загрубевших подушечек пальцев Анны дочери неприятны.
– Что у тебя с руками?! – Мать вызывает к ней лучшую берлинскую маникюршу из дорогого салона на Курфюрстендамм. – У приличной женщины не может быть таких рук!
У приличной женщины в этой жизни не может быть таких рук. Доивших корову Лушку. Стиравших белье в холодной воде. Коловших дрова. Чистивших мерзлую картошку и вонючую воблу.
У приличной женщины не может быть таких рук. И такой прошлой жизни быть не может. Жизни, о которой не получается рассказать тем, кто до этого был ее самыми близкими людьми – мужу и матери.
Всё, что смогла сказать: что Савва погиб. В то, что Савву застрелил Николай Константиниди, не верят ни мать, ни муж.
– Не говори глупости! Николай – достойнейший офицер. Достойно принявший свою смерть.
Мать близнецов Константиниди Аглая Сергеевна снова у матери в приживалах. Живет в дешевом пансионе на Лейбнице Штрассе, но каждый день столуется у них.
