Наум Ним - Господи, сделай так…
Да и все в жизни мы делаем навсегда — набело, без черновиков и, стало быть, без поправок. И ничего не отменить…
В это вот неуютное для Сереги время я его и застал, когда с юмористом Жвадориным мы приехали в мой родной поселок. Сам Серега ни единой складочкой не выдавал ту безнадегу, что ознобно сквозила надорванной душой и срывала в перебой его верное сердце. Он сидел голый по пояс — бронзовый, крепкий, литой (хлопни его по спине — и услышишь колокольный гуд). Очки в тонкой золотистой оправе необыкновенно ему шли — натуральный профессор, только без этих вечных профессорских сомнений и зыбких предположений, а надежный и уверенный.
Перед Серегой на книжной подставке был раскрыт ментовской боевик, а плотно забитая книгами полка за его спиной свидетельствовала, что подобная макулатура была его постоянным чтением. Все это Серега читал из чисто профессионального интереса, снисходительно отмечая нагромождение диких нелепиц и с удивлением обнаруживая потом эту же дичь в доходивших до него историях реальной жизни его разнообразных знакомцев. Выходило так, что эти недотыки переставали жить своим разумением (а где им его взять?) и выстраивали свои дела по прочитанному в этих враных книжонках. А может, прав Мешок и жизнь сама собой лепится по написанному?..
— Брось ты эту лабуду, — сказал Жвадорин, присмотревшись к тому, что Серега читал. — На, почитай лучше мою книжку.
Он надписал экземпляр из заготовленной в дорогу пачки — Серега очень сдержанно поблагодарил и отправил жвадоринский шедевр куда-то за спину. Это было не по привычным Жвадорину правилам: сначала надо было прочесть дарственную надпись, потом — обрадоваться, а Серега…
Здесь все было не по известным Жвадорину правилам, и, наверное, это его угнетало. Он ехал ко мне на родину знаменитым сатириком-юмористом и писателем, а приехал всего-то моим другом. Ни оглушительная баня с еще более оглушительным застольем, устроенные моим соседом, ни грандиозная уха на берегу Кичинского озера, затеянная бывшим одноклассником и по совместительству главой районного рыбнадзора, не в силах были окончательно разгладить эту морщинку. На празднике ухи, затянувшемся далеко в ночь, Жвадорин даже взялся накручивать себя фантазиями о покупке дома где-нибудь на озерном берегу, и все для того только, чтобы стать здесь своим, а не залетным гостем безо всяких прав на обладание всей вокруг очарованной красотой.
— Свой, не свой — какая разница? — вопрошал он у прибившегося к празднику местного аборигена. — Я же все равно смотрю на эту роскошь… Любуюсь…
— Смотри — не жалко, — по-доброму разрешил хмельной абориген, но уязвляло само его разрешение (хоть и доброе)…
— А приехать сюда с лодкой?.. Наловить рыбу?.. Это я могу?
— Разом з им? — Абориген кивнул в мою сторону. — Знамо дело — лови.
— А без него?
— Спросися — чаму ж не пазволить?..
— А без спросу?
— Без спросу — не надо бы… Можа кепска выйти…
— Я — знаменитый писатель!
— Знамо дело… Спросися… Чаму не пазволить?
Жвадорин пухленьким колобком перекатывался по озерному берегу от одной группки моих земляков к другой, и еще несколько раз я слышал все более печальный жвадоринский возглас: “Я — знаменитый писатель”, но прежде чем уплыть в полную благодать, я придумал, как его порадовать. С утречка я забежал к соседу, к которому мы собирались зайти попозже, — предупредил, что вместе со мной будет великий писатель, и попросил, чтобы его встретили с максимальным уважением.
— Так это ты — Навумин сябр? — расплылся в уговоренном уважении сосед, приглашая нас со Жвадориным в избу. — Ён казау, что ты — писатель. Ты памог бы мне жалобу написать в контору — вот добра было б…
Но мои земляки не были совершенно равнодушны к людям и их жизненным достижениям, как ошибочно предположил Жвадорин. Все это они ценили, только — в свой черед. Первей всего были окружающие их леса, озера и болота — вся их земля, которую они любили самозабвенно и ревниво, как чаще всего и бывает в безответной любви. Потом шли их хозяйства с населявшей их живностью — не важно, справные были те хозяйства или порушенные. Следом — они сами со своими мечтами, хворями и домочадцами. Потом — соседи, прочие односельчане и земляки, а сразу после них — все остальное человечество. Вот там уже, как и должно, на первом месте были великие да знаменитые, и отдавалась им вся что ни на есть любовь, которая еще оставалась после более важных вещей. Однако все важные вещи забирали так много любви, что оставшуюся с виду вполне можно было принять за равнодушие. Кстати говоря, главные их любови тоже были не на показ и постороннему взгляду виделись тем же туповатым равнодушием.
Туповатость злила, но злость приходилось сдерживать. Натерпевшийся всего этого Жвадорин, вернувшись в Москву, видимо, несколько ошалел. Мы с ним вышли из моей редакции. Навстречу ему двинулся улыбчивый молодой человек в костюме преуспевающего банкира. Он светился недополученной Жвадориным любовью — разве что не разводил руки, чтобы с ходу заключить Жвадорина в объятия.
— Ага, — бросил мне Жвадорин. — Меня все-таки знают, — и, ответно улыбаясь, пошел навстречу, как он предполагал, поклоннику своего творчества.
Через пять минут Жвадорин хмуро помахивал сковородкой “Цептер”, которую молодой человек ловко ему всучил всего за какую-то штуку баксов, и выбирал, кого бы этой чудо-сковородкой огреть…
Но это будет по возвращении в Москву, а пока мы сидим в Серегином дому и радостно попиваем самогоночку его изготовления, а его легкая и неотразимая в улыбке да смехе Ленка жарит нам в закуску мои любимые драники и говорит со мной, не умолкая ни на минуту, в радости принимать и угощать…
“А моему все равно — что драники, что ботва… Я его пытаю-выпытываю, чего хочешь? Что тебе приготовить? — только плечами жиманет, все, мол, равно… Я-то поначалу как только не старалась! Часами у плиты — только чтобы ему вкусненькое подать. И голубцы наверчу, и картошечки натушу, и утю нафарширую, и нарасставляю перед ним… Спрашиваю: вкусно тебе? Знаешь, что он отвечает? Путем… И это еще хорошо, если отвечает, чаще всего кивнет — и понимай как знаешь: то ли спасибо сказал, то ли что все равно… Однажды думаю: ну не может быть, чтобы все равно. Три дня ничего не готовила. Так он горбушку чесноком натрет, чифиря своего закипятит — и доволен. Спрашиваю: вкусно тебе? Знаешь, что в ответ? Что ему опять — путем… Что это за путь такой? Я слыхала, что путь к мужнину сердцу — через желудок. Так у моего этого пути нет… К его сердцу вообще неведомо каким путем можно подобраться. Тем, что ты подумал, тоже не домочь… Как-то поутру (прости за подробности) решилась допытаться. Спрашиваю: хорошо тебе со мной? Догадываешься, что я услыхала в ответ? Так что все у нас — слава богу — путем… Одним разом на работе погоревала: мол, мужу все едино — что готовь, что не готовь, так сестры наши в больнице мне даже позавидовали. А чему тут завидовать? Я же хочу его порадовать… Наверное, для него есть какие-то другие радости, но он же молчит, и я стараюсь порадовать как умею. Вот умею готовить — ты же знаешь… Помню, пристала к нему прям банным листом: придумай, чего бы тебе хотелось на обед. Молчит. Ну есть же для тебя что-то самое вкусное. Пусть не сейчас, а раньше. В детстве, спрашиваю, что было вкуснее всего?.. Знаешь, что он ответил? Крошки. Спрашиваю: какие крошки? Молчит и лыбится… Ну какие такие крошки?.. Гляди — он опять лыбится…”
