Пилип Липень - История Роланда
119. Милое Училище. Это прощание
Я стеснённо стоял перед Леной, в своём угловатом ледяном теле, в нелепой длинной тельняшке, в узких похоронных мокасинах. Затылок ныл, в волосах застряла сухая сосновая хвоя, из карманов сеялись осиновые опилки. Я поднял руки, и суставы скрипнули. Мышцы были наполнены вязким воском, холодным пластилином. Она с ужасом смотрела, обхватив себя за плечи. Как жаль, что лишь теперь мне удалось тронуть её, растопить лёд, взволновать. Шагнула ко мне:
– Всё равно не пойму! Почему ты бежишь? На что меняешь Училище? У нас же есть всё? Чего тебе не хватает?
Я молчал, а потом сверкнул глазами:
– Презираю подлость! Ненавижу ничтожество!
– О чём ты? – не поверила она. – Неужели ты всерьёз так думаешь?
Я молчал, а потом выдохнул другое:
– У меня нет тебя!
– Снова смеёшься? – она мотнула головой, отбрасывая этот вздор. – И ты не боишься Белого Охотника?
Я молчал, а потом наконец попытался сказать как есть, скучно и серо:
– Нет никаких охотников, это всё неправда. Тем паче, я давно никому не нужен здесь, и моя лапша всем смешна. Я ухожу. Тебя не зову. Учись. Возьми мою вторую курсовую. В тумбочке. Им понравится. Про консервил… консервирование.
Губы плохо слушались меня, и я помял их пальцами. Лена поняла это по-своему, шагнула ещё раз и обняла за шею. «У тебя нет во рту муравьёв?» Я проверил языком. «Нет». Она стала целовать меня, а я гладил её по толстой косе и грустил, ведь она целовала прощально и не предлагала остаться. Мои пальцы, умерев, не утратили чувствительности, и я ощущал каждый её волосок. Вернуться было невозможно, уходить было страшно. Хотя прошло всего несколько дней, я знал, что дома всё изменилось, и туда долго будет нельзя. Где-то хрустнула ветка, и Лена встревоженно оторвалась от моих губ, взглянула чёрными в темноте глазами, близко-близко, подтолкнула. Я пошёл, щёлкая коленками и проваливаясь в снег, поднося к лицу ладони и силясь рассмотреть, есть ли трупные пятна. Сзади хрустнуло, ещё хрустнуло, и я побежал.
11A. Истории безоблачного детства. Об облаках
По мере нашего взросления мы с братиками становились всё более мечтательными и восторженными. Страшные сказки мы всё чаще предпочитали сумеречным грёзам на неразобранных постелях. Мы лежали поверх покрывал в ветровках и доверху зашнурованных ботинках – чтобы в любой миг мочь вскочить и взмыть навстречу добру, открытиям и красоте. Больше всего на свете в те времена мы любили облака, и даже грезили обыкновенно не на спине, а на боку, глядя сквозь окна на высокие вечерние небеса.
– Братцы! – воскликнул однажды Колик. – Давайте снесём потолок!
Мы тотчас представили, как это будет прекрасно – лежать навзничь лицом к лицу с облаками, имея препятствием один лишь прозрачный воздух – и возликовали, и прославили Колика. После недолгих споров мы решили не ломать потолок, но аккуратно и красиво срезать. Валик расставил стремянку и принялся строить линию реза, наклонную к западу, а мы побежали вниз, в подвал за инструментом. Мне досталась толстая немецкая болгарка, сине-чёрная, в кляксах цемента, и потёртые токарные очки. Протянув удлинители во все углы, мы дружно взвыли электропилами, врезаясь в белый кирпич. За один раз мы, конечно, не успели, быстро утомившись, но на следующий день продолжили сразу по пробуждении. Мы были тверды и упорны, пока Валик не свистнул – и тогда мы соскочили с табуретов и наблюдали, как плавно соскальзывает крыша с нашей комнаты, почти без скрежета, скорее с громким шорохом, и падает в сад, в заросли чистотела и ландышей. Мы были потрясены открывшимся пространством и свободой, и долго стояли, задрав головы. Погода выдалась самая удачная – ясная, ветреная – и облака плыли и летели над нами, от белоснежных до дымчато-синих. Мы пропылесосили пол, сменили покрывала и улеглись на спины. Мама, заглянув к нам с приглашением на обед, заметила, что мы теперь не защищены от дождя, а папа напомнил об опорожняющихся на лету пернатых. Они были правы, но мы не разочаровались ничуть: это была справедливая цена за облака. Мы наспех пообедали, вернулись лежать и смотрели неотрывно – как они теряют насыщенность, розовеют, краснеют, сереют и растворяются в черноте.
11B. Истории золотистой зрелости. О хандре
Когда у моего брата Толика наступала осенняя хандра, то не было от неё лучшего средства, чем яичница. Его жена заранее подмечала симптомы надвигающейся печали и бежала в магазин, наказав дочкам мыть сковороды, раскалять их и смазывать маргарином. Первая порция подоспевала, и жена вкрадчиво звала: Тооля?.. Толик медленно, как бы сомневаясь, входил, грузно садился за стол, осматривал вилку и приступал. Жевал неторопливо, но споро: первая сковорода, вторая, третья. Молча двигал челюстями, смотрел в тарелку и заедал белой булкой. Девочки подносили кисель и сладкий чай. Четвёртая, пятая. Мы тоже подтягивались на кухню, подмигивали хозяйке, и нам перепадало по яичку. Шестая, седьмая. Наконец Толик поднимал просветлевшее лицо, солнечно улыбался и говорил: как же я вас всех люблю, родные вы мои! Он целовал жену, обнимал дочек, а нам крепко жал руки.
11C. Рассказ Колика. О жуке
Колик рассказывал, что однажды с ним в камере сидел жук. Чёрный, пожилой, с маленькими глазками.
– За что тебя сюда определили, жук?
– Да ни за что, я сам прилетел.
Жук считал, что ему здесь самое место – никто не тревожит, есть лежанка, кусочек хлеба, небо в окошке и даже книжки. Жук сказал, что детки его давно уже выросли, матушка в иной мир отошла, а жену склевал воробей.
Жук учил испанский язык по учебнику.
– Зачем тебе испанский язык, жук?
– Да вот мечтаю Лорку почитать в подлиннике.
– Думаешь, у нас тут Лорка есть?
– Ну, ради такого дела я и вылететь бы мог, в центральную библиотеку.
Когда Колик досидел, жук рассказал ему на прощанье, как найти клад.
Колик поехал на электричке до дальней станции, сошёл в луга и нашёл дерево-дуб. Стал под ним рыть и вырыл старинную монету. Поехал с ней на рынок. Нумизматы давали за неё только сто рублей, но Колик пугнул их, и они дали двести. Да, для жука это было целым состоянием. Колик купил на двести рублей котёнка, чтобы тот вырос и ловил подлых воробьёв.
11D. Истории безоблачного детства. О волевых подбородках
Когда мы с братиками были маленькими, мы прочитали в одной книжке выражение «волевой подбородок». И нам сразу захотелось волевые подбородки! Несколько дней подряд мы разминали, растирали и растягивали друг другу подбородки и, несомненно, добились бы значительных успехов, не помешай нам мама. Застав нас за процедурами, она покачала головой и рассказала о двух бакалейщиках с соседней улицы, которые тоже увлекались подбородками и даже соревновались между собой, у кого волевее. И будто бы они забросили бакалею, сидели дома и дни напролёт упражняли подбородки, а вечером выходили мериться. Они вставали друг напротив друга, выпячивали подбородки – огромные, как шкафы – и напрягали волю. И от их воли на целую милю вокруг воздух электризовался и звенел, а прохожих накрывало волной покорности – они падали на колени и ползли к бакалейщикам, извиваясь всем телом в рабском преклонении. И вот однажды, когда подбородки бакалейщиков стали гигантскими, как девятиэтажные дома, они повздорили – из-за бутерброда с творогом – и вступили в схватку. Они вздымали и низвергали подбородки, круша вокруг целые кварталы, а земля содрогалась и трескалась, обнажая древние геологические пласты. А бакалейщики всё не унимались, всё сильнее обрушивались, всё мощнее напрягали волю. И в один момент совпали их удары, и раздался страшный грохот. Раскололась земля до самой магмы, хлынула из неё огненная лава и смыла-сожгла начисто и бакалейщиков, и весь город.
А теперь ступайте спать, детки.
С того дня мы отказались от волевых подбородков. Нас напугали не тектонические катастрофы, а бутерброды с творогом – мы их терпеть не могли!
11E. Из письма Толика. О подглядывании
<…> наслаждаюсь подглядыванием. Если бы вы его видели, вы бы тоже не удержались, представьте: высокий, остриженный под горшок, в кофте с горлом. Он у нас считает логарифмы. От мизинцев к косточкам запястий – жёсткие чёрные поросли, как усы. И настолько задумчив, что выходит курить, не закрывая дневника. Чуть он за дверь – я бросаю карандаши и циркули, сажусь на его место и читаю. Вот вам пару отрывков:
«Когда я ем орехи или семечки, то всегда держу в уме птичьи яйца. И те, и другие – зародыши. Рождённый».
«У ножа, в сущности, намного больше общего с ложкой, чем с вилкой. Назначение как ножа, так и ложки – отделять часть от целого; в то время как вилка – всего лишь нанизывает. Пронзённый».
«Если вдуматься, едение – та же поэзия. Жевок-жевок-жевок-глоток, ударение-ударение-ударение-рифма. Исходя из этого, обстоятельные древние греки имели наилучшее пищеварение. Прощённый».
