Пилип Липень - История Роланда
Мы вопросительно посмотрели на папу, и они важно кивнул, подтверждая слова волшебника.
114. Истории золотистой зрелости. О фотографии
Однажды, когда мы пили компот, мой брат Валик, художник, встал из-за стола и заявил: я глубоко презираю фотографию как искусство. Это было немного неожиданно, и мы осторожно спросили – почему?
– Потому что это искусство пассивных наблюдателей, не способных на созидание. Искусство выбрать прямоугольный кусочек бытия и нажать кнопку! Искусство раздвинуть руки и ноги! Искусство прожекторов и фонариков! Искусство делать множество копий в надежде, что на одной из них сложится удачная композиция! Жалкое малодушие, стремящееся к беспроигрышности. Искусство выдержки и диафрагмы! Искусство воровства у природы. Слышите? Все фотографы – мелкие воришки! Даже дизайнеры и архитекторы, низкие ремесленники, и те творят. А эти?
– Но Валик, позволь, а как же...
Мы стали собираться с мыслями, чтобы достойно возразить ему. Мы все любили фотографию. Колик восхищался Яном Саудеком, Толику нравился Ансел Адамс, я засматривался МакКарри, а Хулио был влюблён в Мону Кун. Но пока мы открывали рты, Валик вышел прочь, на улицу.
А фотографы всё слышали. Они не были склонны терпеть поношения, и без лишних слов стали бить Валика. Они повалили его на землю и лупили штативами. На помощь, на помощь! – кричал Валик. Фотографы крушили его мольберты и втаптывали в грязь краски. Что делать? Надо было спасать брата! Мы выскочили и набросились на фотографов. Они дрогнули. Мы погнали их к лесу. Под каблуками хрустели объективы и вспышки. Они рассеялись в чаще. Ничтожества! – крикнул Валик и запустил им вслед экспонометром.
С тех пор мы враждовали с фотографами.
115. На обороте портрета. О горизонте
«Больше всего на свете я люблю горизонт.
Потому что он всегда прямой.
Даже если он закрыт крышами или ёлками, то ты знаешь, что за ними – ровная линия.
Постоянство.»
116. Истории безоблачного детства. О существовании мамы
Однажды в воскресенье, ранним утром, когда мы с братиками лежали в кроватках и, глядя в потолок, размышляли над приснившимися снами, Колик сказал: а что, если нашей мамы в действительности не существует? Иным эта фраза могла бы показаться неоднозначной и нуждающейся в толковании, но мы поняли смысл мгновенно, и в воздухе зазвенела тревога. Мы опустили ноги на прохладный пол и в задумчивости шевелили пальцами. Мы с надеждой ощупывали локти наших ночных рубашек: ведь если они заштопаны, то это же довод?.. Мы высунулись в окно, мы выскочили на лестницу и закричали – мама, мама! – и она отозвалась снизу, озабоченно и одновременно весело – бегите умывайтесь, только не все вместе! Мама приготовила нам простой пирог с яблоками, и разве сама его простота не была доводом? Мы кусали горячий пирог, и папа кусал горячий пирог, обнажая белые зубы, но в существовании папы мы не сомневались, точнее, его реальность нас не тревожила, если бы он оказался мнимым, мы бы не удивились. Когда мама проходила мимо, мы незаметно касались её платья, мы трогали её за мокрую руку, мы вслушивались в её голос. Как мы могли ещё увериться? Толик опрокинул чай, чтобы её рассердить, и она рассердилась: свежая скатерть! Но не скрываются ли за предсказуемостью сумрачные пропасти? От бессилия мы не могли есть, и папа охотно доедал наши порции, и побелевший Валик пустил по кругу записку: мы можем узнать, существует ли она, только когда она перестанет существовать. Хулио зарыдал и бросился, и обнял её за ноги, а она, узнав в чём дело, вдруг расхохоталась и распустила волосы – странная, неожиданная реакция! «Да, да! Меня не существует!» И она, набросив плащ, уехала куда-то на весь день, сначала на биеннале, потом в театр, потом в ресторан. И как ни странно, именно это убедило нас стопроцентно!
117. Истории безоблачного детства. О конечной цели
Когда мы были маленькими, кругом находилось множество охотников просветить нас по половой части – на каждой улице, в каждом переулке нас подманивали разные, и пожилые, и помоложе, и шептали неизменное: а знаете, мальчики, зачем вам ваши краники? а знаете, из-за чего берутся маленькие дети? Поначалу мы всякий раз отвечали, что не знаем, и люди с большим удовольствием пускались в объяснения, всегда похожие, но с некоторыми вариациями, зачастую обусловленными терминологией: одни предпочитали заветные и запретные слова, другие – нарочито детские, иногда даже самодельные, третьи обходились жестами, подмигиваниями и извивами длинных языков. Нас всё это долго забавляло, но постепенно прискучило, и мы во время прогулок стали избегать закоулков и подворотен, шагая по краю тротуаров, между липами и мостовой. Так нам удалось избавиться от прохожих, но теперь на нас обратили внимание таксисты и водители автобусов: они ехали следом, гудели и облизывали полные губы. В конце концов мы остановились и с раздражением ответили шофёрам: да, да, мы уже знаем, зачем нам наши краники. Мы думали, они на этом успокоятся, но нет, их глаза замаслились, и они спросили: видели ли мы воочию, как наш папа делает маме ещё одного братика? Нет! Мы быстрым шагом ушли и весь день просидели дома, но потом устыдились своего малодушия и решили раз и навсегда выяснить, к чему все эти разговоры, и какова их конечная цель. Мы вышли к трамвайной остановке и подступили к первому попавшемуся дежурному. Он улыбнулся нам: что, мальчики, гуляете? Да. А знаете, зачем вам ваши краники? Да. А вы видели, как ваш папа охаживает вашу маму? Да. А сами уже пробовали? Да. А хотите ещё раз попробовать? Да. Он повёл нас дворами к своему дому, угостил булочками и смородиной, и кое-что показал, и кое-что попросил, и мы на всё соглашались без малейших колебаний: и смотрели, и трогали, и тянули, и двигали, и тёрли, и мяли, и трясли. Оставив его, уже ничего не спрашивающего и не желающего, лежать на тахте, охать и кряхтеть, мы вернулись домой и провели вечер в безделии и неудовольствии. Итог казался нам несуразной нелепицей, мы немного послушали радио и рано заснули. Но утром произошло нежданное: из окна мы увидели, как вчерашний дежурный, ссутулившись, прохаживается у нашего парадного. Мы спустились; он дрожал, ёжился, его голубые глаза были несчастно и просительно раскрыты. Он шагнул к нам и пролепетал: идите ко мне, мальчики, я люблю вас! Люблю! Конечно, мы не пошли к нему, и прогнали, и приказали не сметь появляться, но произошедшее необыкновенно воодушевило нас. Мы подпрыгивали, обнимали друг друга и ликовали: кто бы мог подумать! Получается, конечная цель – это любовь!
118. Возвращение. У стюарда
Когда я возвращался в ночном поезде с рождественских каникул, мне вздумалось заказать себе кофе с сахаром и сливками. Стюард в тёмно-синем форменном костюме, моложавый блондин, пригласил меня в своё купе, усадил в кресло и предложил сыграть в одну интересную игру, пока кофе будет готовиться. Мы посмотрели друг другу в глаза, и почувствовали взаимное расположение – так иногда бывает, знаете? Он оказался большим меломаном: стены были заполнены полочками с компакт-дисками, а небольшие свободные пространства занимали плакаты знаменитых рок-групп. Игра заключалась в том чтобы определить на слух, кто есть кто по маленькому музыкальному фрагменту. Первый ход он предоставил мне, и я, чтобы не пользоваться его фонотекой, сбегал в свою сумку и принёс кое-чего. Но моя предусмотрительность мне не помогла: Гудмена от Фримена он отличал с лёгкостью, Малера от Ван ден Буденмаера – со щелчком пальцев, Х-RX от Combichrist – с лихим коленцем. Я же на его фоне выглядел кретином: Сябры мне казались Верасами, Пярт – Прайснером, а Napalm Death вопиюще перепутался с Ragazzi Dildos. Вежливо сделав вид, что не заметил моих ошибок, он отвёл пристыженного меня в гостиную, угостил изысканной швейцарской лапшой и завёл доверительный разговор.
– Если ты хочешь что-то кончить, то лучше это сделать в самом начале, – сказал он.
– Что ты имеешь в виду? – сказал я.
– Разве ты не знаешь, что всё однажды кончится? – сказал он.
– Какая ерунда! – сказал я.
– Ты похож на страуса, который прячет голову в песок.
– Я не понимаю тебя.
Промолчав, он выглянул в сад и помахал дочери, которая томно качалась на гамаке, натянутом меж двух яблонь. Молодая, белая, в лиловом платье, она взглянула на меня и потупилась. «Дурацкий разговор! – сердился я на себя, – Вместо того, чтобы спать, я трачу время на какого-то стюарда!» Я сделал вид, заохал, засобирался. Он проводил меня до дверей, подтянутый и элегантный, держа холёными пальцами папироску, немного на отлёте. Я вышел в темноту и узость вагона, мчащего сквозь снега. Качало. Далеко впереди паровоз прокричал кукушкой. Я полез на свою полку, через чьи-то чемоданы, тюки, сумки, тугие узлы, наступил коленом на ногу попутному пограничнику (тот всхрапнул и перевернулся) и наконец заснул.
