Филип Сингтон - Зоино золото
— Ну, в штате ее нет. Она не занимает никакой должности.
Эллиоту становится жарко, у него кружится голова. Он хватается за стойку.
— С вами все в порядке?
— Что с ней случилось?
Матс скрещивает руки на груди, как бы отгораживаясь от возникшей неловкости.
— Это не секрет, — говорит администратор. — Она потеряла ребенка. А хуже этого ничего нет, верно? Ничего на свете.
Звучит, как будто она прочитала об этом в журнале.
— Вы не могли бы дать мне ее координаты? Домашний телефон, адрес?
Администратор качает головой.
— Простите. Мы не имеем права давать подобные сведения о сотрудниках.
— Вы только что сказали, что она не сотрудник. Послушайте: мне правда надо найти ее. Это важно.
Администратор колеблется. Матс теребит щетину на подбородке, он слегка заинтересован, быть может гадает, нет ли тут какой возможности, журналистской удачи, шанса сделать карьеру — или, равновероятно, все испортить.
— У меня есть важная информация, — добавляет Эллиот, глядя ему в глаза. Стажер сглатывает.
— Статья, которую она пишет, — спрашивает он. — О чем, говорите, она?
Облицованный камнем многоквартирный дом на севере Стокгольма. Начало XX века, высокий, но непропорциональный, старый ровно настолько, чтобы считаться наследием и в качестве такового счастливо избегать сноса. На этом его привилегии как памятника архитектуры заканчиваются. Граффити бегут по закопченным стенам. Дверь заменили матовым стеклом в алюминиевой раме. Пол в холле, некогда покрытый мозаикой, частично зацементирован и превращен в стоянку для груды велосипедов.
В «Экспрессен» даже толком не знали, живет ли она по-прежнему здесь.
Напротив входа — почтовые ящики, выкрашенные в ярко-красный, на уголках застыли подтеки краски. Он обыскивает ящик с пометкой «Э-Ю-Я», находит рекламки рок-концертов и закусочных, открытку из Марокко для некоего Хедберга и прочую макулатуру полугодовой давности. Одно из писем адресовано Керстин Эстлунд из квартиры 5-Б. На конверте написано: «КОНСОЛИДАЦИЯ ДОЛГА. ЛУЧШИЕ РАСЦЕНКИ».
Лифт неисправен. Эллиот поднимается по лестнице, тяжело ступая по вытертому камню, путь его освещают тусклые лампочки в грязных стеклянных светильниках. С каждым шагом крепнет дурное предчувствие.
Керстин Эстлунд, еще одна живая связь с Зоей, еще одна жизнь, сошедшая с рельс. Говорят, что она психически неуравновешенна. Корнелиус утверждает, что она бредит. Какая-то часть Эллиота кричит: «Держись от нее подальше». Но ему некуда больше идти и негде больше спрятать письма. Несмотря на все, что о ней говорят, только ей он может довериться.
Матс, практикант, сообщил, что она не показывалась со вчерашнего дня. Они ждали, что она придет утром и поработает пару часов, но она не явилась. Парень сказал, что это на нее не похоже.
Задыхаясь, Эллиот ступает на четвертый этаж. Одна из дверей заколочена и для пущей верности заперта на висячий замок. Другая выкрашена в синий цвет, над скважиной маркером намалевано «5-Б».
Он стучит, никто не отвечает, он стучит еще раз. Где-то внутри бежит вода.
Оставить записку. Больше он ничего сделать не может. Как в студенческие годы.
Он роется в карманах, находит ручку и старый конверт. Прислоняется к двери, чтобы написать:
«Дорогая Керстин…»
Дверь открывается, всего на дюйм или два. Она цепляется за ковер, отчего замок и не защелкнулся.
Через узкую щель он замечает турецкий ковер, а за ним — потертые сосновые половицы. Звук льющейся воды становится громче.
— Есть кто-нибудь?
Он открывает дверь еще на пару дюймов, разглаживая ковер ногой. На улице громыхает поезд, синие искры подсвечивают потолок. Он видит пару грязных кроссовок, факсовый аппарат, незаправленную постель, запотевшие окна. Конус электрического света падает на заваленный всякой всячиной прикроватный столик: сверху лежит раскрытая книга в мягкой обложке. Разбросаны коробочки, на вид из-под лекарств, и пустые блистеры.
Эхо в ванной. Вода льется в половину напора, гудят трубы.
Он входит в комнату, идет к столу, читает название на коробочках: «амитал». Торговая марка амобарбитала, известного также как «голубые небеса». Знакомый фармацевт советовал не принимать его. Барбитураты — устаревшие снотворные. Он рекомендовал бензодиазепины — дороже, но безопаснее, у них меньше побочных эффектов. Меньше риск передозировки, сказал он.
В каждом блистере двенадцать капсул. Оба пусты.
— Господи Иисусе.
Филенчатая дверь. Свет из-под нее. Слабый завиток пара.
Эллиот бежит. Дверь распахивается легко, и он видит ванну на ножках, наполненную до краев, вода льется на серый линолеум.
Он не может пошевелиться, не может заставить себя сделать несколько последних шагов.
Иди и скажи матери, что ее передача началась.
Он знает, что будет дальше. Он знает.
Иди. Смотри. Давай.
Он делает шаг, другой. Смотрит.
Она там, в мутной воде, обнаженная, руки безвольно лежат вдоль тела. Темные волосы качаются у лица, точно крылья дрозда, прикрывая щеки. Совсем как тогда. Перед глазами все расплывается от слез. Он опускается на колени, заводит руку ей под голову, чтобы вытащить ее из воды.
Она распахивает глаза. Темные и плоские, словно нарисованные на бумаге.
Резко поднимается из воды. Эллиот подскакивает. Восставшая из мертвых.
Вода хлещет на пол.
— Пошел вон! Не трогай меня!
Он натыкается на дверь.
— Я думал, ты… Таблетки. Я думал, ты…
Она съеживается в ванне комочком, кашляет, моргает.
— Эллиот?
— Я думал, ты отравилась.
Она убирает мокрые волосы со лба и снова моргает.
— Что?
— Я увидел пустые упаковки. От «амитала».
Она прочищает горло.
— Я их за несколько месяцев съела. — Она прикрывает груди руками. — А теперь пошел вон! А то буду орать, пока кто-нибудь не придет.
— Ладно, ладно. Извини.
Он пятится из ванной, закрывает дверь. Он уже почти на лестнице, когда снова раздается ее голос.
— Маркус? — Он останавливается, слушает. — Какого черта тебе надо?
43
— Поверить не могу. Ты забрал все?
Она вышла из ванной и увидела коробки и бумаги, устилающие пол. Последние десять минут Эллиот бегал к машине и обратно. Сердце его колотилось где-то в районе горла.
— У тебя есть что-нибудь попить? Что угодно.
Керстин нахмурилась, вытирая мокрые волосы полотенцем.
— У меня не было времени выбирать. Все или ничего.
Она подошла к раковине и налила ему стакан воды.
— Что у тебя с рукой?
— Обжегся. Ничего страшного.
Она снова нахмурилась, опустилась на колени у ближайшей стопки бумаг и выудила из нее письмо на русском. Эллиот узнал почерк и бумагу: письмо от первого мужа Зои, Юрия, 1923–27. Он научился узнавать большинство корреспондентов Зои, не глядя на имена и даже не читая писем. В почерке, словно в мазке кисти, проявлялась индивидуальность. Самовыражение и самоописание.
— Все равно не понимаю, — сказала Керстин. — Ты раздобыл список наследников. Зачем тебе все остальное?
— Они собирались уничтожить письма. Сунуть их в шредер.
Она открыла одну из коробок и достала другое письмо — черновик, незаконченный, от Зои к Алену Азрия, весна 1931-го, бланк отеля «Гран-Сен-Жорж», Тунис. С тобой я выйду за пределы любви.
— В шредер? Но зачем?
— Затем, что они их не понимают. Боятся, что-то может нарушить их планы.
— Почему ты так уверен?
— Просто знаю. Как ты знаешь о завещании.
Рука пульсировала. Он поморщился, полез в карман за болеутоляющими, которые ему дали в клинике, и проглотил пару таблеток. Когда он снова посмотрел на Керстин, то увидел, что она все еще ждет объяснений. Она по-прежнему не понимала, почему бумаги настолько важны, что их пришлось украсть.
Он опустился на потертый диван и принялся теребить повязку на руке.
— Видишь ли… — Он вздохнул. — Это трудно объяснить. Трудно сказать словами.
— А ты попробуй.
Проблема в том, что это будет похоже на бред сумасшедшего. Слова облекали безумие в плоть, труднее становилось не замечать его. А с другой стороны, Керстин тоже считают безумной. Может, ей будет все равно.
Он пожал плечами.
— В них я нашел ее. Вот и все.
— Нашел ее?
— В письмах. Хильдур Баклин сказала, что Зоя — в своих картинах. Там ее надо искать. Но я не нашел ее там. Я ничего там не нашел. Когда я смотрю на ее работы, я словно гляжусь в зеркало.
Он сидел, уставившись в пол, и ждал, когда Керстин вышвырнет его за дверь. Она помолчала, потом он услышал, как она встает.
— Это ты видел?
