Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане
— Все зависит от Гончарова. Он знает, что я хочу остаться.
— Он займется этим. Я уверена.
Ник промолчал.
— Значит, еще есть надежда, — повеселела она. — Все будет хорошо, и мы еще придумаем, что будем делать в то воскресенье.
— Валя, послушайте. — Ник покачал головой с состраданием к ее молодости и способности загораться страстным оптимизмом без всяких к тому оснований. — Все это маловероятно. Через неделю или десять дней я уеду. И ничего тут не поделаешь.
— Нет! — горячо воскликнула она. — Этого не может быть! Но если и так, то надо относиться к этому иначе. Не будем говорить: «Только десять дней», — давайте скажем: «Еще целых десять дней» — и будем радоваться, что впереди еще столько времени. Иначе все станет невыносимо, а зачем нам портить себе эти дни? Ни уныния, ни вытянутых лиц, ни слез, ни сожалений, пока не прозвенит самый последами звонок, пока ее закроется последняя дверца. Тогда — все что угодно. Но сейчас — нет. Прошу вас. Ник. Нет!
Спектакль окончился; выходя из театра. Валя с таким упрямым оживлением и беспечностью болтала об актерах, о постановке, публике, даже о том, как она проголодалась, что Ник чувствовал и раздражение и в то же время жалость. Никогда еще она не казалась такой юной и наивной, как сейчас, когда, обмакивала саму себя, старалась поверить, что можно изменить жизнь, если глядеть на нее с другим выражением лица. Но если в этом ее защита от страдания, то было бы сущей жестокостью лишать ее иллюзий. Он был не в состоянии вместе с нею притворяться, будто ему весело, однако у него не хватало духу противоречить ей. Поэтому он молчал.
Они пошли в «Пекин» — ей было интересно попробовать китайские блюда; и все вокруг: и отделанный красным лаком высокий зал с колоннами, и поразительно обширное меню, состоящее из необычных блюд, — доставляло ей такое удовольствие, что Ник вдруг понял: веселость ее с самого начала была неподдельной и, пожалуй, это он обманывал себя, а не она. Валя поразила его своей способностью применяться к обстоятельствам. Ей и в самом деле было весело. Она, смеясь, выпила вино, поставила бокал и взялась за вилку, но, подержав ее, через секунду медленно положила на стол. Лицо ее побледнело и стало неподвижным. Она старалась не глядеть на него.
— Я уже не хочу есть, — еле слышно сказала она. — Давайте уйдем.
— Но вы же ничего не ели, а говорили, что…
— Не важно, что я говорила, — тихо произнесла она, по-прежнему избегая его взгляда. — Я не хочу есть, вот и все.
— Вы хотите домой?
— Сама не знаю, чего я хочу, — ответила Валя. — Быть может, просто побродить. Да, давайте походим. Просто походим. И не будем разговаривать.
Они шли по Садовой, ночной ветер дул им в спину. Ширина почти пустынной мостовой создавала впечатление уединенности — они шли словно по берегу реки. До самого планетария они шли молча. Ник чувствовал даже некоторое облегчение от того, что скоро уедет и вынырнет из водоворота всяких сложностей, обступавших его здесь со всех сторон. С самого начала он не должен был настаивать на встречах с нею. Она слишком молода и склонна все идеализировать, она слишком романтически наивна, чтобы понять его и разобраться в своих чувствах. Она привыкла к людям помоложе, робким или настойчивым, которые либо вкладывали в свои слова серьезный смысл, либо совершенно явно не придавали им никакого значения. Такая девушка, как Валя, увидела бы подробности его жизни с тех пор, как он расстался с Руфью, только в черно-белом цвете, как бы упорно ни уверяла она себя, что способна различать и оттенки. Она, вероятно, была бы шокирована или, наоборот, усердно старалась бы все оправдать, снять с него всякую ответственность, хотя, в сущности, все, что с ним случилось, было само по себе логично, но понять это мог лишь тот, кто пережил то же самое или нечто очень похожее. Валя, конечно, не смогла бы понять человека, который ведет себя так, будто серьезно заинтересован ею, а на самом деле не чувствует ничего или по крайней мере не понимает, что он чувствует. Ей это показалось бы абсурдным — какой же смысл тогда притворяться?
Это нельзя было объяснить просто одиночеством, хотя вначале причиной всего было именно одиночество. Нельзя объяснить и привычкой — привычка предполагает наигранную влюбленность, искусственно подогреваемую нежность и все приемы опытного соблазнителя. Он не умел объяснить, что это такое, потому что и сам не совсем понимал себя. И тем не менее что-то заставляло его искать ее общества, придумывать поводы снова увидеться с нею, несмотря на ее явное нежелание, — и вот к чему это привело: они идут по безлюдной улице, она держит его под руку, и оба тщетно стараются скрыть, как им тяжело. Они свернули с Садовой в сторону зоопарка. Ветер ударил им в лицо.
— А когда вы вернетесь домой, — заговорила наконец Валя, — у вас будет?.. Понимаете, — перебила она себя, — я знаю, что вы не женаты, что вы живете один в большом, прелестно обставленном доме с большим садом, что у вас много друзей и вы ходите на концерты, что у вас очень быстрая машина и ездите вы неосторожно, — я знаю от Гончарова многое, чего вы мне никогда не рассказывали. Я стараюсь представить себе вас в вашем мире, стараюсь представить себе вашу жизнь — и не могу. Для меня вы реальны только здесь. А там вы станете опять только автором статей в научных журналах, автором слишком знаменитым, чтобы стать реальным. — Она снова замолчала, потом ее вдруг словно прорвало. — Ради бога, засмейтесь! — взмолилась она. Пожалуйста!
Пальцы ее судорожно стиснули его руку, и внезапно, к его несказанному изумлению, она бросилась к нему на грудь и поцеловала его. Она вся дрожала, словно ей было не под силу выдержать такой натиск чувств, На какую-то долю секунды к сердцу его прихлынула горячая благодарность, затопив собою сострадание, во тотчас же и сострадание, и благодарность, и изумление — все выжег в нем ее голос, шепчущий слова, которых он не понимал, и этот горячий шепот, звучавший для него — впервые в жизни! — как квинтэссенция любви, проник, точно стрела, в далекое прошлое, в глубь прожитых годов и десятилетий, за пределы памяти и сознания, сквозь стенки наросших с тех пор костей и мышц, туда, где почти с начала его жизни лежал сгусток непролитых слез.
Он со страхом почувствовал, как ослабевают, рвутся какие-то внутренние нити и волокна, и напрягал все силы, чтобы сдержать то, что стремилось вырваться наружу, словно оно грозило разнести на куски его самого. Оно могло оказаться таким огромным, сокрушающим, что он не смел дать ему волю. И все же он не мог отпустить ее и прижал к себе до боли крепко, лишь бы не исчезло мучительное, пугающее очарование этого неразборчивого шепота.
Она оторвалась от него и вопросительно заглянула ему в глаза в надежде найти объяснение того, что вдруг произошло с нею, не зная, что происходит в нем, и беззвучно моля его сказать, что он всем сердцем разделяет смятение ее чувств. А он сейчас был не с нею, и даже не в Москве: он перенесся в ту старую, коричнево-зеленую квартиру, где он, маленький мальчик, в паническом страхе бежал по тихим пустым комнатам, без слов крича от страстной тоски по чему-то, чего еще не знал и потому даже не умел назвать, но без чего не мог жить дальше.
Он очнулся и снова стал самим собою, взрослым Ником; на темной улице гулял ветер, а рядом была Валя. Она не сводила с него взгляда, но не видела в нем человека, чья душа была когда-то наполовину сожжена ослепительно белой вспышкой. И она не могла знать, что это внезапное потрясение как бы наглухо отгородило его от всего окружающего и никакой поцелуй, сколько бы ни было в нем любви и нежности, не мог разрушить эту неприступную стену, хотя Валя в конце концов пробудила в нем и заставила его мучительно осознать то, что было глубоко в нем погребено, а этого не смогла сделать ни одна женщина, даже Анни, давшая ему так много, но совсем по-иному. Его охватило такое волнение, что он не мог говорить — когда он попытался принудить себя сказать то, что хотела бы услышать Валя, то почувствовал, что мускулы языка и гортани не повинуются ему. Против своей воли он молчал.
А она все глядела на него, стараясь понять, что означает это молчание. Но он не мог ничего ни сказать, ни объяснить, ни обещать. Ком в горле задушит его, если он ей солжет, а таких слов, которые были бы понятны ей, да и ему самому, он не знал. Но ведь есть же такие слова, которые были бы правдивы, выражали всю его бесконечную нежность к ней и щадили бы ее гордость. Впрочем, что бы он ей ни сказал, все будет наполовину ложью, потому что она придаст его словам другой смысл.
Ник порывисто взял ее лицо в свои ладони. Валя хотела было что-то сказать, но он остановил ее:
— Не надо говорить! Пока не надо, пожалуйста!
— Потому что вам нечего сказать?
— Потому что словами нельзя сказать всего.
— Нет, можно! — почти крикнула она, вырываясь из его рук. — Можно! Вы просто не хотите сказать того, что мне так нужно!
