Валерий Вотрин - Жалитвослов
Во сне он видел грандиозные проекты переустройства человечества.
Светлые райские видения Города Солнца перемежались с мрачными зловонными картинами адской жизни рабочих, и, проснувшись, Матиас Ратман невольно писал о св. Панталеоне как о Кампанелле, а о св. Христофоре — как о Робеспьере.
Это было жизнеописание св. Кампанеллы и св. Робеспьера.
Он сам был св. Кампанелла и св. Робеспьер.
И он был св. Туссен-Лувертюр, св. Тупак Амару и св. Конноли.
Матиас Ратман обращался также и к биографиям великих мучениц. Так, широко известна книга о Жанне д'Арк (Розе Люксембург), а также о св. папессе Иоанне. Он вжился в эти образы. Они влились в него. И вправду, в нем проявилось женское начало, нечто вечно-бабье, что было дотоле глубоко запрятано. Ибо непререкаемо доказано, что женское присуще революции. Само это слово — женского рода. Хаос содержит в себе начатки матриархата, символ йони помогал индийским сипаям в их борьбе с английскими колонизаторами. Феминизм органично слился с марксизмом, эмансипация отвергла левый оппортунизм. Труды Матиаса Ратмана в чем-то стали катехизисом рабочего движения.
Хотя он и не знал об этом.
Работа о мученичестве св. Петра вдохновляла революционеров всех поколений…
Это случилось в I веке.
…слова св. Лаврентия: «Ешьте, кушанье готово!» звали к борьбе. Враги обвиняли Матиаса Ратмана в эскапизме, в трусливом пренебрежении насущными проблемами классовой борьбы пролетариата ради обманчивых иллюзий первых веков христианства. Матиас Ратман, видите ли, прячется от действительности. Занимается не теми проблемами, какими нужно заниматься.
Прячется, видите ли, от действительности!
Этим господам тюрьма тогда казалась самым желанным местом. Некоторые из них, находясь еще на воле, видели самих себя уже в терновых венцах. Как они гордились этим! Стать мучеником в те времена было легче легкого. Достаточно было сказать что-то не так — и вот уже шипы впиваются тебе в череп! Однако они забыли, что в тюрьме возможности все же ограничены. Сколько горячих голов неосторожно погибло в карцерах и централах! Сколько честных, бесстрашных бойцов сгинуло лишь по неопытности! Это отлично понимали настоящие революционеры, которые бежали с каторг и тюрем, вовсе не стараясь попасть туда лишний раз.
В этом смысле Матиас Ратман был настоящий революционер.
Он вносил свою скромную лепту в общее дело. Находясь под впечатлением от грандиозной борьбы рабочих за свои права, развернувшейся на всем земном шаре, он пишет работу о монастырских некрополях Южной Галлии. Мысленно шагая в одном строю с порабощенными народами Африки, он написал историю епископской кафедры города Гиппона, — и порабощенные народы Африки, прочитывая между строк его сочинения, находили там призывы к борьбе, призывы к свержению ненавистного ига! И тогда они легко и радостно участвовали в народно-освободительных движениях и основывали подпольные партии. В подобном же настроении от его работ находились и мы, студенты. Профессор был весьма почитаем в университетских кругах. Старый революционер знал об этом и из скромности не появлялся в общежитиях, где в ту пору распевали революционные песни и зачитывали отрывки из его сочинений.
Похоже, это удивляло его.
Он избегал нас — не хотел лишний раз светиться, конечно. В нем говорило чутье революционера, старого подпольщика, который и думает-то уже на языке шифров. Как импонировало нам это! Осторожность, расчетливость, оглядка — и желание не выдать, не подставить нас, молодых, неопытных, горячих… Многому, да, многому учились мы у него. И каждое новое его сочинение воспринимали как призыв к действию.
Он понимал это.
Хоть он и находился в своем кабинете, но, подобно зоркому ястребу на скале, он видел, что нам не терпится, видел, что в чем-то мы даже неосторожны и своей мальчишеской горячкой можем погубить общее дело, подставить под удар товарищей, видел — и написал нам цикл из восьми работ.
Соборное послание Матиаса Ратмана.
Каждая работа была посвящена личности одного святого. Так мы поняли, что время еще не настало, время еще не пришло, что пока еще надо мириться с существующим строем, живя в одной пещере с дикими зверями, как жил с ними св. Власий, покорно сносить непомерное бремя того, что сегодня еще рано, как св. Христофор, и в конце одолеть гидру, как св. Геракл.
Св. Георгий. Дракона.
Да, св. Георгий. Св. Георгий!
Он сам был св. Георгий Драконоборец! Мы поняли это, когда начали читать его произведения особенным способом, переставляя буквы и осмысляя все в целом надлежащим образом. Мы нашли ключ к сочинениям Матиаса Ратмана — и вступили во владение сокровищами его необъятной сокровищницы. О, то было сокровища не земные, а запасенные на будущее! Сейчас они подлежали накоплению, и только потом, только потом, когда уже Матиас Ратман почиет с миром, и имя его будет на устах у миллионов верующих, — только тогда эти сокровища будут безжалостно растрачены, чтобы стать основой и началом накопления новых сокровищ нового мира!
Гениальный учитель Матиас Ратман!
Духовный казначей рабочего класса!
Толмач иероглифов светлого будущего!
Достопочтенный Пожизненный Великий Магистр Всех Лож Верховного Совета!
Заступник перед Богом, покровитель восстаний и революций! Затепли еще свечку.
Постой, я не закончил. Да, Матиас Ратман никогда не бывал в студенческих общежитиях. Он никогда не посещал людных сборищ. И это понятно.
Он был старый революционер.
Именно поэтому он пока находился вне подозрений, именно благодаря такому поведению охранка не обращала на него внимания. Что там старый профессор-книжник! Что он может? Какой из него подпольщик? А в это время профессор Матиас Ратман писал самую революционную свою работу, вершину своего творчества, посвященную св. папе Целестину. Какой глубины он в ней достиг! Что за сложнейшие аллегорические образы возникают в работе этого титана человеческой мысли! Папа Целестин предстает здесь, наконец, в своем подлинном обличье неутомимого борца за права обездоленных.
Святого революционера.
Пламенного трибуна, в своих энцикликах отстаивающего гуманистический идеал средневекового человека, рабочего и крестьянина.
Зажатый со всех сторон врагами свободного слова и передовой мысли, мракобесами в сутанах, св. Целестин не смирился, не стал на колени, не ползал перед жадными и лживыми попами. Революционер в душе, св. Целестин с болью осознавал, что еще рано поднимать мировую революцию, что народы всего мира хоть и ждут ее с нетерпением, но еще не готовы, чуточку не готовы к ее приходу. Поэтому он совершил акт личной революции, революции по отношению к самому себе, акт публичного развенчания не только самого себя, но и в своем лице папства как института отжившего, продажного и потерявшего всяческое значение среди верующих. Целестин убил себя как папу, наместника Божьего на земле. Он отрекся от тиары и удалился в горы.
Это было важнее Французской революции.
Саморазвенчание Целестина, по Ратману, было важнее Робеспьера и Кромвеля, ибо означало уничтожение себя самого как лживого кумира, а не воздвижение его. Это-то и было, в конечном счете, совлечение с себя ветхого человека и превращение в человека нового, человека светлого будущего, красного Иерусалима. Конечно, Матиас Ратман не написал этого явно, — ведь цензура не дремала, а тут хватило бы одного доноса, чтобы Матиаса Ратмана схватили и предали мучительной смерти. Мы прочли эти откровения между строк.
Откровение Матиаса Ратмана.
Между строк читалось именно это. Без всякого сомнения. Так явно, что мы даже удивились, как это наши дотошные и подозрительные цензоры не заприметили здесь ничего крамольного. Но вышло жизнеописание св. Целестина, вслед за ним почти сразу же была опубликована статья об испанских мучениках, по силе воздействия и патетическому жару почти не уступавшая первому сочинению, — а цензура молчала. Она пропустила эти труды. Опыта у Матиаса Ратмана было не занимать.
Он был старый подпольщик.
После этого он совсем перестал появляться. Несомненно, он начал что-то подозревать. Возможно, он стал чересчур осторожным. Такое случается с революционерами: годами отработанный инстинкт иногда превращается в перестраховку. Мы решили поддержать его. Сказать, что деятельность его не осталась незамеченной, что передовая молодежь, не побоюсь этого слова, боготворит его. Мы отправились к нему домой. Соблюдая все правила предосторожности, конечно. Но он нас не принял. Он сказался больным.
Тогда мы послали ему письмо.
Ответа мы не получили. Профессор жил один в своем обширном доме, даже без прислуги, никого не принимая. Его популярность в близких к рабочим кругах была огромной. Может быть, ему недоставало только одного: он не выступал на митингах и маевках с зажигательными речами. Но это с лихвой компенсировалось его теоретическими работами.
