Валерий Вотрин - Жалитвослов
Наутро в факторию ворвался человек. Он был высок, в охотничьей хвостатой шапке и с ружьем в руках. Свои лыжи он оставил за порогом. Не поздоровавшись, он прошел к кадке с водой и начал пить, зачерпывая кружкой.
— Ты еще здесь? — спросил он, напившись. Вопрос повис в воздухе: Фора выжидал, что еще скажет нежданный гость.
— Чуть ноги не сломал, так быстро шел, — сказал охотник. Его глаза покраснели от ветра и снега, голос сел. — Убегаю, — пояснил он. — Уношу ноги. И тебе советую… А где тот, старый?
— Ганнон? — спросил Фора.
— Да, Ганнон. Где он?
— Его нет, — сказал Фора.
— Ты, что ли, тут фактором теперь?
— Я.
— Так ты, стало быть, ничего не слышал? Унанган сегодня ночью вырезали всех мя, до одного, а потом напали на факторию у Нерпичьего залива, захватили оружие, припасы.
Фора молчал. Он вспоминал старика.
— У тебя здесь ружья есть? — спросил охотник.
Фора кивнул.
— Значит, они и к тебе придут. Сегодня же уходи. Возьми жратву, оружие, словом, самое необходимое, на лыжи — и вперед. Иди к поселению Какыдан. Там тебя подберут… Да брось здесь все к чертовой матери, — сказал он, заметив растерянность Форы. — Не то время, чтобы отвечать за собственность компании или чего там еще. Шкуру надо спасать, понял?
Фора встрепенулся.
— Шкуру надо спасать, — повторил он.
— Ну да, шкуру, — подтвердил охотник. — Давай на лыжи — и вперед!
— Я не умею ходить на лыжах, — сказал Фора. — Я буду ждать корабль.
Охотник осекся.
— Не умеешь… на лыжах. Ну, смотри. Корабль ведь может и не прийти.
Он помахал на прощание и вышел. Фора сел на стул.
— Корабль ведь может и не прийти, — сказал он.
Но корабль пришел. Судно компании подбирало служащих факторий по всему побережью. К тому времени враждебные племена захватили еще одну факторию. Дымы подошли ближе и обрели зловещую выразительность. Когда к берегу подошел большой баркас, Фора уже стоял на берегу. Прибывшим матросам он велел отнести в баркас свой сундук, а сам скрылся в фактории. Через минуту он появился, таща на себе два тюка. Без слов, не обращая внимания на взгляды, он бросил их в баркас и отправился за очередными. Вскоре на дне лодки выросла гора оленьих шкур. Ее венчал рулон, напоследок принесенный стариком. Фора окинул тюки взглядом.
— Кажется, все, — сказал он.
Он уселся на корму лодки и, пока плыли к кораблю, ни разу не оглянулся на берег.
На вопрос капитана Фора ответил, что шкуры приказано вывезти особым распоряжением компании. Впрочем, много места тюки не занимали, тем более, что Фора оставил их лежать прямо на палубе, у трапа. Ни у капитана, ни у команды вопросов больше не возникало.
Тюки лежали у борта. Фора знал, что это, спеленутая, пружинящая, лежит история. Она лишь ждет, чтобы ее разобрали и поняли, и тогда станет ясен каждый ее персонаж. Фора внезапно нагнулся и принялся спихивать тюки за борт. Но они не поддавались. За ночь они крепко примерзли к палубе, и никакими усилиями невозможно было сдернуть их с места. Фора оставил свои бесплодные попытки и медленно выпрямился. Судно вновь входило в полосу тумана.
Обретение мощей св. Матиаса Ратмана, университетского профессора
Всю свою жизнь профессор Матиас Ратман посвятил кропотливому изучению житий святых и мучеников церкви.
Другого такого знатока в этой области невозможно было сыскать и в Григорианском университете.
Самая незначительная деталь биографии того или иного святого нашла свое отражение в биографии профессора.
Жизнь его вобрала в себя множество самых ярких фактов из биографий великих святых и страстотерпцев и в конце стала походить на жизнь отшельника-аскета, преисполненного благодати.
Он гордо приял венец мученичества, оставаясь стойким до конца.
Матиас Ратман — святой.
Никто не забыт, ничто не забыто. Профессор Ратман читал у нас лекции по истории церкви. Это был уже старый человек. Каждое утро ровно в половине девятого открывалась дверь, и входил проф. Матиас Ратман. Он был очень пунктуален. С жадностью и нетерпением ждали мы его. Он был для нас образцом доблести и личного мужества.
Он читал нам лекции по истории церкви.
Мы знали о нем. Мы знали, какой это великий человек. Его исторические труды по значимости могут быть сравнимы лишь с трудами великого Миня. С младых ногтей проф. Матиас Ратман начал заниматься житиями святых и страстотерпцев и продолжал заниматься этим и на склоне лет. И когда читал нам лекции — тоже. Это был чрезвычайно трудоспособный человек. Им было написано около 200 книг и множество статей. Говорили, он ночи напролет сидит за своим письменным столом и пишет.
Так он боролся с режимом.
В самые мрачные годы, когда реакция торжествовала и режим душил и подавлял всяческое свободное волеизъявление, Матиас Ратман разбирал в библиотечных хранилищах древние манускрипты на сирийском и греческом. Душа его горела. Тишина библиотек звала к борьбе. Древние свитки говорили языком лозунгов. Матиас Ратман смачивал пальцы слюной гнева и переворачивал страницу движением граненым и острым, как штык.
Его звала борьба.
Тогда все подспудно бурлило. Жестокое давление породило сопротивление. Рабочие сидели в тюрьмах. Крестьянам нужна была земля. Целые кварталы бедноты переселяли из родных трущоб в буржуазные домины из кирпича. Сердце разрывалось от всего от этого. А Матиас Ратман писал. Он писал об ушедших эпохах, в которых, однако, жило предвестие теперешних великих дней. Могучие фигуры первых христианских пресвитеров вставали со страниц его книг. Гонения Деция и Валериана призывали к отмщению. Похлебка из мяса святого Витта грозила превратиться в кипящий свинец и огненным дождем вылиться на головы притеснителей.
Он не боялся обличать.
Иногда, поднимая гудящую от идейности голову, Матиас Ратман с болью узнавал, что один его коллега опубликовал работу о передовой зарубежной философии, — и подвергся преследованиям. Другой его коллега, человек в летах, написал о скифской вольности, — и был раздавлен ненавистным режимом. Скрежеща зубами, склонял натруженный свой мозг к бумаге Матиас Ратман и, пылая праведной ненавистью, писал о первых папах-святых, коими, как известно, являются все папы, начиная с Петра и кончая Феликсом IV.
Он жил в VI веке. А еще он писал о папах-мучениках.
Ими признаны все папы вплоть до Мильтиада. Даты его понтификата, согласно официальному списку, — 311–314 гг. Ярмо капиталистов и хищников давило на шею рабочего класса и некоторой довольно незначительной части интеллигенции. Цензура злобствовала. Суды и тюрьмы были переполнены. Все звало к борьбе. О, Матиас Ратман отлично понимал это! Он не читал газет, а так бы сердце его разорвалось от боли и гнева, когда бы его глаза, привыкшие разбирать коптские и сирийские письмена, пробежали по сводкам из зала суда!
Ведь тогда как раз судили рабочих, участвовавших в крупной стачке.
Сжав зубы, приступал Матиас Ратман к жизнеописанию св. Дионисия, этого борца-мученика за светлые идеалы человечества. Слезы ярости закипали у Матиаса Ратмана, тогда еще не профессора, на глазах, когда он писал про св. Себастьяна, которого римская охранка подло расстреляла из луков в своих застенках.
Это произошло в IV веке.
Один раз Матиас Ратман пострадал. К нему были приставлены шпики.
Это такие люди в котелках.
Он как раз шел на явочную квартиру. Ее содержала одна молодая и привлекательная женщина, не чуждая идеям освобождения всего человечества от уз империализма. В руках Матиас Ратман нес букет, в котором была спрятана шифровка, стилизованная под любовное послание. Но она так и не попала в руки товарищей. Матиас Ратман был схвачен, доставлен в участок и жестоко избит.
Букет у него отобрали, а записку бросили в нужник.
Поздно ночью Матиас Ратман возвращался домой. Он был отпущен под честное слово. Но дома его настиг новый удар. Друзья заподозрили его в сотрудничестве с агентами охранки. Они отвернулись от Матиаса Ратмана. Ему пришлось изведать горькой участи отверженного. Но это не сломило оболганного, но пламенного революционера. Часами просиживал он над рукописью двухтомного «Александрийского мартиролога», уставая так, что, бывало, склонит натруженную свою голову к столу и забудется тяжким сном.
Во сне он видел грандиозные проекты переустройства человечества.
Светлые райские видения Города Солнца перемежались с мрачными зловонными картинами адской жизни рабочих, и, проснувшись, Матиас Ратман невольно писал о св. Панталеоне как о Кампанелле, а о св. Христофоре — как о Робеспьере.
Это было жизнеописание св. Кампанеллы и св. Робеспьера.
