Эрих Кош - Избранное
— В этом уже есть что-то ненормальное! — тихо, как бы заботясь, чтобы я не расслышал его, пробормотал он, и даже дядя Милош не удержался и поддакнул, но поскольку он все-таки меня любил, а соображал туговато, то и ограничился тем, что, с сожалением посматривая на меня, протянул:
— Н-да-а-а!
Я был ошарашен. Не знал, что ответить. Губы у меня пересохли, язык прилип к гортани.
— Да я же с самого начала… — пролепетал было я, но кассир запальчиво прервал меня:
— Вот в том-то и дело, вы первый начали и до сих пор не можете уняться. Да замолчите наконец! Нас этот кит не касается!
Я онемел, глотнул воздуха. Я всегда теряюсь в таких случаях и не умею должным образом постоять за себя. Да и что мог я им возразить? Что все они посходили с ума из-за кита, тогда как я сохранил здравый ум? Что сейчас они повторяют мои слова и, точно дети, препираются со мной из-за того, кто сказал их раньше, а я как последний дурак поддерживаю этот спор. Нет! Нет! Зачем стараться! Тот, кто не постесняется, не дрогнет, бросая другому в глаза беззастенчивую и наглую ложь, всегда будет в выигрыше, ибо главным его орудием являются напор и убежденность, тогда как другая сторона предоставляет истине говорить самой за себя, а истина, хоть и не совершенно нема, все же не умеет кричать. Бесполезно убеждать! Нет ничего глупее, как внушать людям то, что им и без того известно, но что они не желают признать во всеуслышание. Они лишь посмеются надо мной и не подадут мне с берега руки, наблюдая, как я барахтаюсь в омуте, в который они же меня и столкнули.
Итак, все обстояло, как предсказал мне мой шеф. Вот за кого я боролся. Вот кого вздумал спасать. Стоило горячиться из-за этих отступников, лишенных чести и мужества, чтобы отстаивать свои взгляды, слишком суетных, чтобы признать свои заблуждения, слишком завистливых и злобных, чтобы отдать должное чужим заслугам. Кончено, я здесь не останусь! Подыщу себе другое место, переменю обстановку — с моей квалификацией, не сомневаюсь, я смогу устроиться. Так думал я, безответно сидя за своим столом.
Воцарилась неприятная тишина. Они чувствовали, что перегнули палку, и теперь испытывали неловкость. Вскоре один за другим они покинули комнату. Бедняги все еще не переболели китом — отсюда их резкость и нервозность. Но как бы то ни было, я не изменю своего решения подыскать себе другое место и более приятное окружение. А урок, который я получил, возможно, научит меня кое-чему, если только опыт что-нибудь да значит для таких натур, как я.
Между тем последний час кита еще не пробил! В газетах опять появилось сообщение о встрече жителей Ташмайдана с представителями местных властей, имевшей целью обсудить проблемы, возникшие в связи с «известными обстоятельствами». В некоторых газетах делались попытки свалить вину на чужие плечи. «Чем объясняются странные запахи на Ташмайдане?» — вопрошал один новоявленный журналист и сам же отвечал: «В них повинна неисправная канализация». В ходе полемики, разгоревшейся со службой городской ассенизации, было установлено, что все же следует признать наличие и других причин загрязнения воздуха, и рекомендовалось насадить вокруг Ташмайдана липы и эвкалипты. Однако и эти меры не в силах были задержать начавшийся процесс. Называя вещи своими именами, кит разлагался.
С того самого злосчастного дня своего посещения кита я туда больше не ходил. Боялся. Но между тем продолжал свой исследовательский поиск. Интересно, когда наконец обнаружится то, что мне давно было известно, и как это открытие отразится на лицах посетителей. Должен признаться, кит держался героически. Он сопротивлялся гораздо более стойко, чем можно было того ожидать от дохлой загнивающей рыбы в условиях теплой, солнечной погоды. Я уже начал терять всякое терпение (видимо, киту помогали холодные примочки изо льда и соли, которыми его обкладывали ночью), но лица людей ровным счетом ничего не выражали. И только крепкие духи, внезапно полюбившиеся Цане, были первым знаменательным признаком: она каждый день наведывалась к киту. Однажды мне случилось оказаться в потоке людей, направлявшихся на выставку, и, поравнявшись с красивой женщиной в черном манто, я почувствовал сильный запах духов. «А, вот и вторая!» — подумал я. Вслед за ней появилась и третья. В тот же вечер я завернул к знакомому парфюмеру, и он подтвердил мою догадку.
— Сам не понимаю, что творится! В средние века отдушкой спасались от чумы. В последнее время крепкие духи расходятся лучше, чем аспирин!
Я поблагодарил его за разъяснения и назавтра занял позицию возле одного из выходов с выставки — и что же? Покидая ее, женщины прятали в сумки флакончики с духами, а мужчины засовывали в карманы надушенные носовые платки. Говорят, тренировка обостряет чувства, потому-то, наверное, я одним из первых ощутил запах, вынесенный из-за ограды легким ветерком. Это был еще не смрад. Нет, приторный и пьянящий запах, близкий к аромату белых лилий, целого поля белых лилий или цветущего куста жасмина. Запах этот все крепчал; сладкий привкус вытеснял все другие оттенки и вскоре стал проникать за пределы выставки даже в тихий, безветренный день. Но теперь это уже были не лилии. Это был дурман, ядовитый, тошнотворный дурман, обитатель свалок, дурман, отпугивающий даже коз. Сторожа, обычно находившиеся на территории выставки, разом высыпали за ограду, на свежий воздух. Число посетителей резко сократилось, а прохожие, попадая в этот район, старались поскорее свернуть в боковую улицу. Окна соседних домов держали закрытыми, хотя раньше в них всегда глазели любопытные, а у меня появилась новая забава — загадывать, когда на таком-то перекрестке или улице встретит меня тлетворное зловоние кита. Мое обоняние до того изощрилось, что с помощью его мне удалось вычислить скорость распространения запаха по городу, которая увеличивалась в геометрической прогрессии. И вот в один прекрасный день я скатал половичок и заложил его между рамами, а окна заклеил бумагой, как делают в России в суровые морозные зимы.
— Побойтесь бога! — воскликнула хозяйка. — Что это вы весной испугались сквозняков?
— Завтра сами увидите, — сухо отрезал я.
Я не ошибся. Утром наша улица была уже отравлена миазмами.
И хотя в газетах до сих пор об этом прямо еще не писали, весь город знал, что кит разлагается. В кварталах, задушенных смрадом, люди в открытую ругались; в троллейбусах, в этих закупоренных коробках, где в обстановке толчеи и давки возникает особая атмосфера интимности, народ не стеснялся в выражениях. Как-то мне пришлось оказаться в троллейбусе рядом с гражданином, от которого разило алкоголем. И тут одна девчонка, этакая язва, из наших белградских стриженых и размалеванных пигалиц, громко сказала своей подружке, что качалась, ухватившись за то же кольцо:
— Ну и накитился же дядечка!
Так я впервые услышал это новое словообразование. Позднее мне все чаще приходилось слышать отождествление кита с тяжелым духом, вошедшее в пословицы и поговорки: «Несет, как от кита!», «Разит китом», «Китовая угодница», — отзывались о чересчур надушенных особах.
Люди, как всегда, острили по поводу того, что еще было запретным, ибо шутливая форма, словно облатка пилюлю, подслащает горькую истину и оставляет лазейку для отступления: ведь это я, дескать, только так, пошутил!
Между тем никто не мог уже скрыть гримасы отвращения, носы без утайки затыкали платками, губы поневоле плотнее смыкались, на лицах появилось выражение брезгливости. Напряженно суженные ноздри задерживали приток густого смрада в легкие. На улицах, на рынке, в парикмахерских нередко можно было слышать:
— И не удивительно, что так несет! Человеческое… (далее следовало нецензурное слово) и то на всю улицу воняет, а уж семьдесят тонн китового… (снова следовала непристойность) и подавно отравят весь город.
Но все это зрело подспудно и официально не было предано гласности, пока однажды вечерние газеты во всеуслышание не заявили об этом.
Как-то под вечер, что-то часов около шести, запаздывая против обыкновения, по городу разбежались продавцы газет. Словно картечью шарахнули из пушки — рассыпались газетчики по улицам, оглашая их неистовыми криками и развивая такую бешеную скорость, что им было положительно невозможно останавливаться, чтобы продавать свой товар. Выводя горлом всевозможные рулады, они орали:
— Вот дела-то! Вот дела-то! Миллионная растрата! Миллионная растрата! Двадцать граждан уже взято! Пахнет крупным воровством! А дирекция с душком! Кит гниет, дирекция крадет!
Ловкачи, сумевшие выхватить газету из рук продавцов, раскрывали ее тут же, посреди улицы, и вмиг собирали вокруг себя кольцо любопытных, жаждущих узнать подробности.
Итак, бомба разорвалась. В плотине пробили брешь, и, хлынув в пробоину, смертоносный водоворот увлек за собой первые жертвы. В коротком газетном сообщении публиковали:
