Владимир Некляев - Лабух
Пистолет был на месте. Я проверил его, постоял над унитазом, застегнулся, дернул цепочку с оборванной ручкой — вода не зашумела.
Перекрыли. Больше тут не туалет — чтобы Снегирь не присикался.
Алик влетел:
— Идут двое!.. — Увидел пистолет — и глаза у него завинтились: — Зачем он вам?
— Застрелиться.
Быстро они… Нашли пистолет и ждали, кто за ним придет? Тогда бы обойму достали…
Принес пистолет — едва не арестовали, забрать хочу — арестовывать идут… Что ни делай в этой сральне — за все заметают.
Я взял ведро, там ведро с тряпкой стояло, сунул пистолет под тряпку и дал ведро Алику.
— За водой к фонтану пойдешь, совсем отсюда пойдешь и дома у меня спрячешь, понял?
Алик кивнул — и они вошли:
— Вы что здесь делаете?
Они в форме были, два сержанта.
— Убираем.
— Я за водой к фонтану, — звякнул дужкой ведра Алик, и я дернул цепочку: — Воду перекрыли.
— Ночью убираете?
— Днем здесь нельзя. Или вы не знаете?..
Они на меня вылупились, пропустив Алика. Видимо, я и в самом деле был похож на уборщика: пьяный, заросший, мятый, побитый…
— А замок?
— Ключи потерял.
Они кабинки осмотрели, меня обыскали… Спасибо Алику, что дома во дворе не дожидался.
— Пошли и у нас помоешь, заодно разберемся, — сказал один, а второй, который меня обыскивал, брезгливо руки отер и поморщился: — Да ну его, разве не чуешь — смердит как…
Как ты пахнешь — самому не слышно, но я понял, что несет от меня парашей. И долго еще я буду так благоухать, если разбираться потащат.
— Вы, хлопцы, или ссыте, или идите, — сказал я и по локоть залез в унитаз…
Они развернулись и ушли. Неподалеку, на углу улицы напротив английского посольства милицейский участок размещался, и эти менты оттуда были, не из охраны. Постовой возле парадного входа в резиденцию, который их, наверняка, и вызвал, сонно спросил:
«Что там?»
«Говнодраи».
«А-а…»
Президент отдыхает, охрана дремлет. Спокойно в стране, одни говнодраи не спят…
Я выглянул: Алика не видно у фонтана, он понял меня правильно. Прячась за деревьями, я стал перебегать сквер — и тут навстречу мне от Октябрьской площади взвыла милицейская машина: видно, опомнились. Я уже был почти на проспекте, возле бывшей правительственной трибуны — и, не зная, где еще схорониться, нырнул в ее мраморную нишу.
Машина повыла и успокоилась, но я и носа не показывал: ну их… Решил дождаться утра, когда появятся люди и заработает метро. Тем более, что денег на такси не было, их на водку только и хватило, а под клятвы расплатиться дома никакой таксист такого клиента, каким я сейчас выглядел, не возьмет. Разве что тот знакомый, который на кладбище возил…
Представив, как хорошо было бы ни в карцере не сидеть, ни в унитазы не лазить, ни от ментов не убегать, а лежать себе на кладбище… только не тесно и где–нибудь рядышком с Амилей… — я свернулся калачиком и попробовал задремать на мраморе.
Трое суток я нигде и не на чем не спал, потому что или не мог, или не давали, а здесь, если засну, могу спать, сколько захочу. Бывшая правительственная трибуна никаким вождям уже не нужна. У них есть новая возле Дома правительства… или ее там нет?.. я не мог вспомнить. Там, вроде, только Ленин. На чем же тогда стоят вожди и народ приветствуют? Или Ленин это делает?..
А раньше с этой трибуны приветствовали, и я четыре раза за два года службы, дважды в мае и дважды в ноябре, однажды даже с флагом, стоял напротив вождей: рядовой Плониш, музыкант сводного оркестра Краснознаменного Белорусского военного округа. Оркестр открывал и закрывал демонстрации и парады — и от открытия до закрытия топтались мы по площади, играя марши, марши, марши… Между нами и вождями текла по проспекту бесконечная людская река, и видно было, что ее никогда не переплыть: мы, на низком левом берегу, отдельно, вожди — отдельно на высоком берегу правом, а река сама по себе. Вожди народу — «привет!», народ вождям — «ура!», а мы всем — марши, марши, марши.
«Хрен вам, а не музыку!..»
И год из года перед тем, как ступил я с оркестром на площадь, и многие годы после того, как я ушел с нее, вожди без устали проводили свои съезды, пленумы, форумы, конгрессы, но были какими–то неприметными, безликими. Во всяком случае, для меня. Как впервые заметил, так и потом замечал я вождей только тогда, когда стояли они на правительственной трибуне. С надвинутыми на брови шляпами, хмурые, будто не по нутру им ни народ, ни страна.
Собственно, что тут может нравиться?.. В стране, где музыка — марши, марши, марши…
Крабич как–то стихи прочитал — кого–то из русских. «Люблю грозу в конце июня, когда в Москве идет парад, и хмуро мокнет на трибуне правительственный аппарат».
Какой парад может быть в конце июня?..
Только в мае и в ноябре…
Напротив вождей на правительственной трибуне, которые только на правительственной трибуне заметные были… а теперь эти, новые, везде и повсюду, повсюду…
Проснувшись оттого, что меня тормошила Ли — Ли, я не мог понять, как она меня здесь, на трибуне, нашла. Даже больше этому удивился, чем тому, что Ли — Ли приехала…
— Вахтер в театре видел, как ты бегал, — сказала Ли — Ли, чтобы я не сильно удивлялся.
Это могло быть.
— Ты не в Москве?..
— Вернулась. Утренним поездом.
С сюрпризиками он — этот московский утренний поезд.
— А Феликс?..
Ли — Ли тронула романчика.
— А что тебе до Феликса?
А что мне до Феликса?..
— Ничего. Но ты с ним уехала…
— Нужно было спасать…
— Спасла?
Ли — Ли кивнула.
— И бросила?.. Почему бросила?
— Потому что все у него теперь в порядке. А я не могу быть с теми, у кого все в порядке.
У меня, получается, не так…
— А у меня что не так?
Ли — Ли прижалась.
— Лежишь тут один на трибуне…
— Никак разобраться не могу: что?..
— Я написала тебе, что. Ты читать не умеешь?
— Думал, ты не умеешь писать.
Ли — Ли поднимала, поднимала романчика…
— Я умею то, чему ты научил…
— Ты написала, что я научил любить.
— И любить… Давай так сделаем, как ты про Москву рассказывал…
— Не я рассказывал, мне…
— Ну тебе… тебе…
Далась ей эта Москва.
В Москве я музыкой для кино подрабатывал, нигде не платили за музыку столько, сколько в кино, и туда не пролезть было — школьный друг Пойменова, заслуженный кинооператор московский пособил. Заслуженный циник, как почти все московские, он и рассказывал…
Для документального фильма к юбилею революции он Красную площадь снимал: парад и демонстрацию, вождей на трибуне Мавзолея. Снимал со Спасской башни, оттуда, где кремлевские куранты, чтобы, как задумали в фильме не менее заслуженные сценарист с режиссером, маятник курантов проплывал в кадре, пятилетками отсчитывая великое время новой эпохи…
Помощницей его практикантка была, студентка последнего курса института кинематографии. Талантливая, она сама и предложила: «А давайте трахнем это все, когда еще такой случай подвернется?..» И он отставил камеру, поставив перед собой практикантку, которая, на самом деле способная, еще и куковала из курантов. Танки идут — ку–ку танкистам, ракеты везут — ку–ку ракетчикам, самолеты летят — славным соколам ку–ку. Ну и, конечно, кончая, вождям… Над ними живыми на трибуне, над их портретами в колоннах, над криками «ура!» и «да здравствует!», над флагами и транспарантами, над Красной площадью, над Москвой и всей страной от Бреста до Хабаровска, а вот вам! кончая! — ку–ку, ку–ку, ку–ку…
— Здесь нет башни.
— Мы на саркофаг залезем. На крышу.
Недостроенная махина, которую Ли — Ли саркофагом называла, пласталась напротив правительственной трибуны — через площадь.
— А праздник?..
— Сейчас начнется.
— Без повода?..
— Как все начинается, — нетерпеливо потянула меня Ли — Ли. — Пошли…
Подняться на саркофаг оказалось непросто, мы долго–долго взбирались по лестницам, карабкались по стенам, по лесам, и пока поднимались, и когда наконец–то выбрались на крышу, как раз и подоспел торжественный праздник… я никак сообразить не мог: какой праздник в августе?.. Всемирный день Вождя? И площадь под нами кипела транспарантами и флагами, и сиял трубами сводный оркестр Краснознаменного Белорусского военного округа, и правительственная трибуна была забита вождями: хорошо, что Ли — Ли меня там разыскала, а то бы растоптали. Среди вождей были те, кого я знал, Хусейн и Арафат… хоть Арафат, по–моему, совсем не бандит, тогда чего это он с Хусейном да с Хусейном?.. И были те, кого я узнавал, Пол Пот и Сомоса, Фидель и Ким Ир Сен, Чаушеску и помельче, но большую их часть я не узнавал и не знал, а их было столько, что они не умещались на трибуне, друг на друга напирали и напирали, и те, которые стояли спереди, спрыгивали с трибуны, чтобы их не придушили, но потом опять забегали в спину задним, чтобы напирать и напирать…
