Эмэ Бээкман - Возможность выбора
Я обомлела, наконец как рявкну: мне-то какое дело до вашего ребенка, не всякий мальчишка другому брат потому только, что все мы эстонцы!
Хилле развела руками, вытаращила зенки — вот тебе и театр, прямо на дому! — подумала я, — удивлению Хилле конца-краю не было. Разве Феликс так и не признался? Разве и не пытался получить развод? Значит, сплошная ложь — разговоры о том, что нужно набраться терпения, что законная жена тяжело больна — психический сдвиг, силой у нее согласия на развод не вытянешь; что, мол, будем людьми, не станем же мы ее своими руками в сумасшедший дом загонять! Хилле не могла взять в толк, как же я раскатываю на машине, если у меня винтиков не хватает, кто же мне медицинскую справку выдал? Вот, значит, как на деле-то все обстоит! В довершение она еще заявила, что мой брак с Феликсом уже давно пустая формальность, потому только не расторгнут, что постоянно приходилось выжидать подходящий момент для развода.
Вильма умолкла, ее пустой взгляд бесцельно блуждал по комнате. Потом, стиснув зубы, принялась мять колено — травма от давней автомобильной аварии, видимо, давала себя знать при нервном возбуждении.
— Знаешь, — продолжала Вильма, — мне и впрямь стоило больших трудов, чтобы самой не спятить. В голове мутилось, никак не удавалось свести услышанные частности в логический ряд. Я чувствовала глубокое отвращение при одной только мысли, что у нашего с Феликсом сына ублюдочный брат. Подлость и предательство Феликса, вся наша насквозь пропитанная ложью жизнь поначалу оставались на заднем плане. Феликса я уважала. Никогда он не обходился со мной плохо: трогательно внимательный, понимающий — чего еще требовать от человека? Я даже в мыслях никогда не честила его. Ведь случалось, что и я вела себя легкомысленно, но Феликс никогда не ставил мне это в строку. Уже потом до меня дошло, что именно так ему было всего удобнее жить. Создашь дома иллюзию гармонии, и зеленая улица для двойной жизни открыта. Но во время чудовищного визита Хилле я еще не способна была рассуждать, больше была занята обороной и контратакой. Кажется, я криво ухмыльнулась, когда спросила, зачем ей понадобилось именно сейчас выяснять отношения, какая оса ее укусила? Хилле расхохоталась, можно было подумать, что мы веселимся, рассказывая друг другу соленые анекдоты; она заявила, что теперь мы находимся в равном положении: обе обмануты и унижены. Дело не терпит отлагательства, и мы, две несчастные женщины, матери Феликсовых детей, должны немедленно создать единый фронт и ринуться в бой. У Феликса новая баба — третья. Эта любовная история продолжается уже несколько месяцев, ей, Хилле, все доподлинно известно. Мы, обе, должны не враждовать, а сообща выработать план действия, чтобы вздернуть на дыбу этого неслыханного наглого развратника.
Сильвия подумала: жуть, когда долгую совместную жизнь можно свести вот к такой коротко сформулированной пошлости.
Сжавшаяся в комок Вильма вдруг вытянула ноги и руки и принялась с диким ожесточением крутить головой. Сильвия испугалась: от такой ярости не только волосы разлетаются, чего доброго, и глаза выскочат из орбит! Она принялась уговаривать Вильму успокоиться, поспешно налила ей коньяку, пообещала сварить свежий кофе — только бы образумилась!
Вильма притихла, ее мутный взгляд посветлел, ее снова охватило желание говорить.
— У загнанного в угол человека один выход — выиграть время. Я настоятельно попросила Хилле уйти. Одну тайную жену Феликса я увидела, и ни о какой третьей мне и слышать не хотелось. Хилле на миг задержалась в дверях, взглянула на меня с сожалением, посоветовала опомниться и трезво все обдумать — она, во всяком случае, от своих прав не отступится. По комнатам прошел сквозняк, дверь с треском захлопнулась, я дрожала с ног до головы; не в силах сделать и шагу, повалилась в прихожей на табуретку… и вдруг опять звонок. Опираясь на стену, я с трудом поднялась, заглянула в дверной «глазок» — за дверью стоял наш взрослый, недавно женившийся сын, мы с Феликсом всегда гордились им: целеустремленные молодые люди с интеллектуальными интересами попадаются все реже, — теперь меня охватил безграничный стыд. Конечно же, дверь я не открыла. До того дня у нас была вполне приличная семья — по крайней мере, каждый из нас троих делал вид, что именно так обстоит дело; мы ни в чем не упрекали друг друга, скорее даже шутили по адресу мелочных придир, которые не умеют жить в мире и согласии. Теперь мне хотелось провалиться сквозь землю. Слезы текли ручьями, под рукой не было никаких успокоительных таблеток, но как-то мне надо было успокоиться, я налила в бокал до краев коньяка, жадно выпила его, странно, совсем не опьянела. Но слезы прекратились, озноб прошел, остался панический страх: войдет Феликс и увидит жену в таком расхристанном виде. Я машинально оделась, оставила на столе записку — уехала в командировку, помчалась вниз по лестницам, лифт мне показался слишком медленным, бежала я удивительно легко, словно заряженная энергией, быстрое движение придавало мне сил, только на пороге парадного я обмякла, от свежего воздуха голова пошла кругом, стоило трудов сойти с двух последних ступенек, я поняла, что пьяна в стельку. Но обратного пути не было — в квартиру, пожалуй, пока еще это был мой дом, но не в супружескую жизнь, все связующие нити были разорваны одним махом. Я не помню, как вела машину и почему я поехала именно к тебе, Сильвия. Улицы мне казались прямыми как линейка, а фонари будто в тумане, в мозгу сверлила одна-единственная жуткая мысль: мне сорок пять, и жизнь уже кончена. Наверно, подсознательно я ощущала, что живу последние минуты, что спьяну разобьюсь насмерть. Не тут-то было: вдруг я оказалась у твоих ворот, жива и невредима. Прошли уже недели, и, как ни странно, я все еще жива и здорова.
Теперь Вильма уже разведена. Отважная Вильма! Если бы среди разведенных существовали передовики, она, несомненно, могла бы занять место среди самых достойных. Коньяк, к которому она в последнее время пристрастилась, не смог разрушить ее личность — непоколебимое самообладание, готова хоть стену прошибить. К трудному дню она готовилась долго и основательно и с гордостью рассказала Сильвии о своей гениальной догадке. Как же возвышается душа, когда рядовой человек открывает в себе философа! Воображение рисует пьедестал, на который стоит подсадить свою будничную персону. Пусть Сильвия сама подумает: разве не правда, что великодушие и презрение — близнецы?! Напрасно великодушие принимают за благородную черту характера, человек, который безгранично презирает другого, лучше всего защищается именно с помощью этого свойства. Великодушие спасает от самоунижения. Как легко погрязнуть в низости, а потом не будешь знать, куда глаза прятать. Вильма предложила Феликсу написать совместное заявление на развод и оформить документы без суда в загсе. Имущественных претензий у Вильмы не было. Она великодушно оставила мужу дачу. Естественно, что Феликс покинул их общую квартиру. Поскольку машины были у обоих, обошлось без конфликта и на этой почве. Чтобы Феликс не смог противиться ее планам, она ложью лишила его возможности продолжать под видом гармоничной семейной жизни двое- или даже троеженство. Вильма объявила ему о своем увлечении — глубокое чувство, и она, до мозга костей порядочная женщина, не собирается ждать, пока сплетни дойдут до ушей Феликса. Не в ее характере поливать других грязью.
О божественное великодушие! Наверное, немало людей из тех, кто заставлял себя быть великодушным, расплачивались своим здоровьем: бессонные ночи, изнурительные кошмары, может быть, даже сердечные и душевные болезни.
Или подлинно самоотверженных людей больше, чем можно предположить? Цену самоотверженности Вильмы Сильвия не знала, вряд ли и сама Вильма могла определить ее.
Одно было Сильвии ясно: по сравнению с Вильмой она создание довольно жалкое. Нет, она не способна презирать так испепеляюще, чтобы возвыситься до великодушия. Не хватало ей последовательности и в низости, потому-то Вильма и была вправе обвинять ее: сидит сложа руки, ничего не предпринимает; дала ограбить себя и даже не думает подавать в суд.
Как будто самостоятельная женщина, на поверку же жалкая рохля!
Сильвия заслуживала жалости, а может быть, только усмешки: вокруг властвовали хапуги, и скромность приравнивалась к беспомощности.
Извечные женские качества — мягкость и нерешительность — ненужные рудименты, которые вредят личному благополучию. Во имя чего женщине и теперь еще оттеснять на задний план свои интересы? Кто достоин жертвы? Поистине стоит взять пример с Вильмы: поставить крест на супружестве, выгнать мужа из дома, в опустевшем сердце завоет печальный ветер свободы. Сколько можно колебаться? Все еще как будто бы на полпути, а ведь человек для того идет своей дорогой, чтобы прийти к цели. В данном случае конечным пунктом было бы официальное оформление одиночества. Может быть, ей все же следует разыскать исчезнувшего, но пока официального мужа Карла Курмана, чтобы попросить у него развода? Милый, прошу тебя!
