Виктор Лихачев - Единственный крест
Сидорин прочитал в указанном месте: «Упокой, Господи, души усопших рабов твоих: родителей моих, сродников, благодетелей (имена их), и всех православных христиан, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное».
— Вот и все, — сказал отец Николай, — а о ком ты думаешь — Бог знает. Не сомневайся.
— Значит, не прелесть… то, что со мной?
— Елизавета говорит, что тебе даже город знаком, где жил твой поэт-шахтер. Поезжай туда, покажи фотографию, найди на то место. Там сразу поймешь, обман это был, или нет, — уклончиво ответил священник. — Но если даже обман — не отчаивайся: тот человек жил на земле — если есть его фотография. Обо всем остальном мы сегодня говорили. Все, — и отец Николай встал, — простите меня, ежели чем обидел. И да хранит вас Господь.
Глава двадцать девятая.
Старые сказки на новый лад.
Когда человеку хорошо, он не спешит вызвать к Небу, считая, что так все должно и быть. И чем длиннее, а точнее шире, у нас белая полоса, тем спокойнее воспринимается нами все доброе, что происходит с нами. Вот и Елизавета Михайловна уже совсем скоро, как должное стала воспринимать появление в ее жизни маленькой Лизы, как, впрочем, и начавшееся общение с Сидориным, их обоюдную приязнь. Особняком, казалось бы, стояла встреча и знакомство с отцом Николаем, но кто из нас, получив подарок, радуется ему очень долго? Больше удовлетворения Толстиковой приносило то, что ей удалось свести Асинкрита и старого священника: Лиза не могла не видеть, как впечатлило это знакомство Сидорина, буквально на следующий день, уехавшего в тот шахтерский городок.
Сама же Лиза с радостью замечала за собой, что у нее пока получается «жить по отцу Николаю». Толстикову не задевали колкости Риммы Львовны, более того, в глубине души она даже хотела, чтобы Лебедева чаще обижала ее. Ежели такое случалось, Лиза только кротко и немного виновато улыбалась этой женщине, чем приводила Римму Львовну в явное замешательство.
— Елизавета Михайловна, дорогая моя, я просто искренне восхищаюсь вашим стоицизмом, — после каждого такого случая расточала комплименты Толстиковой Закряжская.
— Что вы, — отвечала ей Лиза, — это все не так, — хотя где-то в глубине души была довольна собой.
Романисты обожают писать: «в один прекрасный день». Автор вынужден воспользоваться этим штампом: в один прекрасный момент, когда, казалось, жизнь стала налаживаться все изменилось… Рухнуло, как обрушиваются с крыш огромные сосульки мартовским погожим днем, разбиваясь на мелкие крошки… И кто только додумался первым назвать такие моменты — прекрасными? Впрочем, обо всем по порядку.
В пятницу вечером, как обычно, Толстикова зашла за Лизой. Однако та почему-то не ждала ее, сидя на стуле в раздевалке. Стул пустовал, зато к Толстиковой вышла Зинаида Васильевна, и, пряча глаза, произнесла скороговоркой:
— Елизавета Михайловна, мне очень жаль, но вам не разрешили выдавать Лизу. Пожалуйста, не спрашивайте меня ни о чем. Вам все объяснит директор, Святослав Алексеевич. Идите к нему и… удачи вам. До свидания.
Повернувшись, воспитательница исчезла за дверью. Ошарашенная, ничего не понимающая Лиза пошла к директору. Тот был на месте и встретил Толстикову так, будто к нему пришел самый дорогой для него человек.
Встав из-за огромного стола, он поздоровался с Лизой за руку, после чего показал сначала на диван, затем на кресло: «Располагайтесь, где вам будет угодно». У Святослава Алексеевича Рыбкина был очень мягкий, можно даже сказать женский голос. Да и сам он чем-то напоминал женщину — то ли плавностью движений, то ли не по-мужски округлыми формами. Лиза выбрала стул, рядом подсел Рыбкин. Сначала Святослав Алексеевич смотрел на Лизу, обворожительно улыбаясь, а затем вдруг нахмурился, словно вспомнил что-то нехорошее. Губы его сложились бантиком, из груди вырвался тяжкий вздох.
— Ах, Елизавета Михайловна, Елизавета Михайловна, как же вы нас огорчили! — Посмотреть на директора со стороны, он действительно был огорчен до глубины души.
— Святослав Алексеевич, мне сейчас не дали Лизу Иванову…
— Не очень хорошая формулировка, голубушка. Лиза — не вещь, чтобы ее давать. Для нас дети — самое дорогое, что у нас есть. И обижать их — мы никому не позволим.
— Я хотела бы…
— Это я, голубушка, хотел бы знать, почему вы нас обманывали?
Лиза не верила своим ушам, что нотация, произносимая мурлыкающим голосом, относится к ней. Рыбкин продолжал:
— Я знал вашего мужа, очень уважал этого достойного человека, который помогал нашему детскому дому. Поэтому, когда узнал, что вы хотите пригласить нашу воспитанницу к себе домой, был двумя руками «за». Тем более и Лиза Иванова, как и вы, знает не понаслышке, что такое утрата. И что же получается, голубушка? Оказывается, вы живете с мужчиной, живете без росписи. Не перебивайте меня, — вдруг взвизгнул Рыбкин, — я отвечаю за свои слова.
— Нет, я перебью, — от ярости у Толстиковой сперло дыхание и она чуть не задохнулась, — что за чушь вы несете?
— Это не чушь! Я не ханжа, живите, с кем хотите, — это дело вас и вашей совести, но девочка, даю вам слово, не будет свидетелем этого… этого безобразия.
Уроки отца Николая были мгновенно погребены. Лизе захотелось вцепиться в лицо, нет, в эту холеную бабскую физиономию и расцарапать ее. И все-таки она овладела собой:
— Значит, так. Все, что вы сказали — это гнусная ложь. Это во-первых…
— Я еще не все сказал, голубушка.
— Я вам не голубушка…
— Как знаете. Повторяю, я отвечаю за свои слова.
— Чем отвечаете?
— Да хоть чем. Хоть головой.
— И не боитесь?
— Кажется, вы мне угрожаете? Ай-я-яй, голубушка… Елизавета Михайловна, как вы меня разочаровали. Такая красивая, умная женщина…
— Я не угрожала вам.
— Что же вы делали?
— Удивлялась. Как так смело можно рисковать своей головой.
— Но это же моя голова, а не ваша. Согласны? И давайте по-существу — у меня еще уйма дел. Повторяю, я не ханжа и все могу понять. Кроме одного: почему моя воспитанница должна находиться под одной крышей с психически больным человеком, открыто признающим себя оборотнем? Что, скажете, я опять лгу? — и с этими словами Рыбкин поднялся и достал из какой-то папки газету. Лиза сразу догадалась, что это была статья Братищевой. Вот как все аукнулось.
— Да, вы опять лжете. Желтая газета — не аргумент, Сидорин вполне…
— Вот что, госпожа Толстикова, — Святослав Алексеевич направился к своему директорскому креслу, — наш разговор окончен. — Я никому ничего не должен доказывать, это, скорее, ваша проблема. Хотя не думаю, что у вас что-то получится: Лизу Иванову ни вы, ни Сидорин больше не увидите. Даю вам слово.
