Александр Терехов - Немцы
— Дайте телеграмму с заверенной копией: категорически возражаю против вывоза дочери за пределы РФ без моего согласия, обращусь в правоохранительные органы для возврата на место постоянного пребывания. Если Эрну увезут, заявим в милицию, отличный факт — для суда, — ногти адвоката Вероники-Ларисы удлинились малиновыми лепестками, она отпустила чуть волосы и поменяла, показалось ему, даже цвет глаз — на ярчайше-зеленый; она не отрываясь смотрела на него с каким-то веселым нетерпением, случайно трогая свою грудь, словно хранила что-то там, за пуговицами, в тесноте за кружевами, и ему захотелось попросить: покажите. — Можно я дам вам один совет? — Когда Эбергард слышал «можно я дам вам совет?», в продолжение ожидал что-то вроде «научитесь пользоваться носовым платком», «воспользуйтесь жевательной резинкой для очистки дыхания»… — Не надо так волноваться, мне больно вас видеть таким. Я вам очень сочувствую… И не только в рамках нашего договора. Хотя вам это и не нужно… В суде вы получите график встреч. Для нас важно, какой это будет график. А это зависит только от судьи. Она примет решение исходя из своего внутреннего убеждения. Надо успокоиться, не цепляться на суде за ребенка. Нельзя демонстрировать в суде неприязненные отношения с бывшей супругой, а Сигилд будет вас провоцировать. Придется ей улыбаться, судья не будет разбираться, кто прав, она просто откажет отцу на том основании, что у него конфликтная ситуация с бывшей супругой. Вот всё, что от вас потребуется. И — красивый костюм и ваше потрясающее обаяние. Мне так нравится, как вы улыбаетесь. Что с вами происходит? Расскажите о себе.
— О себе? Не знаю. На рассуждения о себе я не зарабатываю.
О себе. Его поражают люди, живущие обдуманно. На внезапное событие-вопрос у них обдуманное действие-ответ. Или жизнь неспособна их, всех этих людей, ошеломить как следует? В жизни Эбергарда неожиданно и подавляюще всё. Произнеси он это, Вероника-Лариса скажет: вы — ребенок, вы не выросли.
Улыбнулась его молчанию и погладила его недрогнувшую ладонь:
— Вообще-то я еще не решила, что с вами делать.
Эбергард громко прочитал названия «летних напитков» в меню (они встретились на Никольской), адвокат быстро заметила:
— Ну вот, не о чем стало говорить, да? Я помогу: пока не подаю исковое, надеясь, что удастся всё как-то решить без суда. Сигилд собирается нанять адвоката. Адвокату с адвокатом легче договориться.
Почему ему так неловко рядом с Вероникой-Ларисой, грудь, думал он, подавляюще красивая грудь: как она моет ее, спит с ней. Трогает. Как трогает эту грудь кто-то другой, желая сделать ей приятно.
— Ну, всё обсудили? Вы собираетесь еще раз жениться?
— Ох, нет. Такие, как я, второй раз женятся за шесть лет до первого развода. И уже никогда больше.
Вероника-Лариса отвернулась и посмотрела в сторону, без улыбки.
На прощание у перехода Эбергард попытался поцеловать ее руку, бледную, с синими подкожными ручьями, нет, вырвалась рука:
— Я люблю, когда в щеку.
Он ткнулся в неявно, как бы невольно подставленную щеку, словно погрузился. Ткнулся еще, еще, как примагниченный, пока Вероника-Лариса не повернулась и не поцеловала его в губы, и сразу:
— Возьмете меня в жены? Я-то беру вас в мужья, — обнявшись, волны качали, сближая и разводя их, соударяя. — Зачем это вам? Так трогательно в вас желание, чтобы все-все-все вас любили.
Выждав (пусть уважают его обстоятельства, работает он), но в меру (чтоб не злить), он понес Гуляеву пакет «май» — бумажками помельче, опыт: более толстые пакеты греют теплее и веселят дольше, чем тощие при равенстве сумм.
— Алексей Данилович, я отчет по работе принес за май.
Гуляев смущенно вскочил и увлек его в комнату отдыха, достал какую-то клетчатую тетрадь прямо из 1975 года, «Союз» — «Аполлон», со старательными примерами на сложение, пойми: ты не один, у нас строго, бухгалтерия, отчетность, не на карман же — для дела!
— Деньги партии, — вздохнул Гуляев. — Никуда, понимаешь, с пустыми руками не придешь, — стесняясь при Эбергарде взять пакет в руки, — Россия!
Эбергард басил:
— Алексей Данилович, я подготовил предложения по дополнительному финансированию информационного обеспечения выборов, — не слышал, не вникает, во избежание провокаций, ему бы только «работа». — Два варианта. Минимум и максимум на тридцать шесть миллионов.
— Оставляй максимум, дорогой ты мой человек, пойду к префекту, буду биться. Ну, получу, как водится, спустит собак на меня, но — выборы, понимаешь, выборы, дорогой Эбергард, обеспечить жителям возможность… Подожди, и куда ты всё время убегаешь? Посиди. Хочу тебе подсказать, — настало время поделиться, взаимность же. — Никогда — не говори — ни о ком — персонально. Человек ты заметный, все тебя любят, там посмеешься, здесь повеселишь. Вроде хаха, а впечатление создается… Заметь: отзывался я хоть когда-нибудь о ком персонально? Никогда. И вот что: перестань сторониться префекта.
— Так он не вызывает. Вопросов к моей работе нет.
— Пилюса он тоже не вызывает. А он постоянно в приемной. То с охраной покурит, то с помощником… Префект такие вещи замечает.
— Я надеюсь: префекта скоро повысят. Перейдет на федеральный уровень. Округ разве его масштаб? А вы будете префектом.
— Ну вот ты опять! — крякнул Гуляев и спрятал довольно сверкнувшие глаза.
Вот (только посчитал и…) — первый раз сама звонит Эрна, и он еще успел ощутить торжествующее ожесточение: ага, дошла телеграмма «категорически возражаю», забегали, научатся просить, ласкаться… Но с ним заговорило устройство, воспроизводящее звуки:
— Почему ты хочешь лишить меня отдыха? Это шантаж. Это угрозы.
— Эрна, летом ты всегда отдыхала со мной. Мы давно не виделись, ты не ездила к бабушке. Мы могли бы провести вместе хотя бы две недели…
— Мне нужно море, чтобы лечить носоглотку. Ты же сам говорил, что больше не хочешь со мной никуда ехать. Дашь согласие на выезд?
— Нет.
— Я поняла твою позицию. Ты перестал со мной общаться, как только я начала высказывать свое мнение.
— Какое?
Ответа на этот вопрос не было в записанных звуках, и Эбергард начал говорить сам, перечислять, доказывать, напоминать, обещать, иногда употребляя слово «любовь» и слово «заботиться», слова «отец и дочь», «всегда быть вместе». Эрна молчала, только, кажется, чуть не заплакала, когда он произносил слово «суд», и спросила, словно его звуковое письмо дошло, но не открылось, не зная, что Эбергард ей посылал:
— Дашь согласие?
— Нет. Ты говоришь со мной, как с чужим человеком.
— Ты тоже.
