Александр Терехов - Немцы
Эбергард не оборачивался, возвращался в замок, ступени поднимали его, вновь телесного, тяжелого, и стражники приветствовали, словно все уже знали; вот если бы еще Эрна…
— Как прошло? — Фриц всё помнил и позвонил — друг! — Значит, первыми пришли дети, шакалята. Не расслабляйся, они еще придут. Тебе нужно пересидеть монстра. Полгода. Самое большее — год.
В неотвеченных Улрике — квартира, ремонт:
— Да. Да.
— Ты можешь сейчас говорить? У тебя хорошее сейчас настроение?
Как Эбергарда раздражала ее уверенность, что она способна сообщить ему что-то радостное, — да что ты можешь сказать?
— К чему эти вопросы?
— Прости, — смешалась Улрике, — давай я потом позвоню.
— Всё в порядке. Говори!
— В общем, — ему показалось: заплакала, но она так смеялась, — я беременна!!! Во мне есть… Диаметр один и два миллиметра!!! Я видела: такая головастенькая запятая!!! — И кричала в тьму: — Ты рад?!!
— Очень. Очень. Я очень рад. Это здорово. Я тебя люблю. Я с тобой, — началась и пошла другая жизнь, он завел еще одни часики, машинку, производящую тепло и холод, машину будущего; Эбергард огляделся: вот я, теперь он отличается от всех, у него побольше уязвимых, незащищенных мест. Он слишком живой.
Не хотелось никуда; Эбергард погрузился и поехал куда-то, с волнением всматриваясь в придорожные тополя с прибитыми на высоте человеческого плачущего роста венками, словно души остались здесь, где горели кузов и тело; отпустил машину и гулял (когда еще вот так, без забот…), дожидаясь темноты, мимо дымящихся урн, просительно изгибался к солнечному свету, улавливал нужное и чихал; в подземном переходе кружили по занырнувшему сквозняку листы аккуратно распотрошенного телефонного справочника, в «Азбуке вкуса» посеребренные ломти мяса лежали, как минералы в застекленных гробах, горкой высились по-старообрядчески двупалые свиные ноги; прошелся по книжному, замер напротив глянца огромной обложки «Лучшие бюсты мира» и рассматривал так долго, что подошла худенькая усатенькая продавщица с позорной табличкой «стажер» и тихо предложила:
— Могу я вам чем-нибудь помочь?
Вы — нет; бульваром он вышел в парк, населенный молодыми матерями и нянями-украинками и детьми; матери, разморенные постоянным напряженным бездействием и начинающейся жарой, наклонялись к песочнице собирать совки и ведерки, открывая длинные, бесстыдно оголенные груди; семенили, словно катились по траве, ошалевшие бесхвостые птенцы, гусеницы раскачивались на угадываемых нитях поперек тропинок, бегали муравьи наперегонки по свежевыбеленным бордюрам, кошки мягко проникали в кусты, и оттуда россыпью брызгали птицы; на скамейке отдыхала еще не оформившая юридически свои отношения пара: она тянула пиво из бутылки, он из банки, доставали по очереди чипсы из пакетика — пакетик она аккуратно, как на будущей кухне, поставила посреди, открыла и подворачивала по мере опустошения края, сумки с покупками поставили слева и справа на равном расстоянии — семья; на следующей лавочке (из оврага кричали: «Я просто уважаю его как нормального пацана!») человек с прожившим лицом (седые, растрепанные брови, джинсовый костюм из мечтаний тех лет, когда джинсовые костюмы носили только дети непонятно откуда богатых или выезжающих, у Эбергарда не было таких родителей) гладил и чесал свою колли: «Где ты бегал, разбойник ты мой? Почему лапы такие грязные?» — поцеловал нос, брови псу и, уткнувшись в загривок, замычал какую-то ласку.
Эбергард ходил, шел, размахивая руками, ругаясь, разговаривая, и под ноги ему осыпались облака голубей, ошибочно решив, что он разбрасывает крошки, — мимо богатого особняка под вывеской «Охранно-детективная корпорация „Орландо“» (напротив на дереве колыхалась скромная бумажка «Ясновидящая» — все лепестки с телефонами вырваны с мясом), поближе к главным улицам, дальше от панельных окраин, туда, где музыка, где полыхает, вращается, рассыпается и раскладывается реклама, останавливался напротив безглазых женских манекенов, пока не появилась звезда, и вокруг нее — еще звезды, купил полтора килограмма безвкусной клубники, шесть огромных подгнивших слив и два килограмма груш, скатанных из ваты; доехал, поднялся, открыл, зашел — Улрике не обернулась, но, когда Эбергард остановился у нее за спиной, высоко поднялись на вдохе ее плечи, словно затвор плотины, пытающейся удержать, не выпустить накопившуюся весеннюю воду; но — уже не одна, она теперь его сильней и, смягчая улыбкой, как неважное, случайное, не имеющее того значения, которое железно имеет и гранитно, зубасто и решетчато будет — отсюда и навсегда — иметь, Улрике впервые спросила:
— Где ты был? — потом, через дни, она еще спросила впервые: как твои дела? — не представляя «его дела»; он ответил: нормально, «хорошо» говорить не полагалось, «хорошо» — это порядок вещей, завоеванный и отстаиваемый, пройденный и стершийся до «нормально»; если небо темнело, говорили: «по мне есть вопросы».
— В июле я поеду отдыхать с Эрной, — лучше было не злить Сигилд и сказать «хотел бы» и уточнить «на Крит».
— Она едет в лагерь в Крым. Давно оплатили, — голос Сигилд свинтила из «счастье мщения» и «наслаждение», аэромоделью он кружил на пронизанном стальными проволочками шнурке. — А в августе она отдыхает со своей семьей. С нами! Постой, ты же говорил, что больше никуда не возьмешь ее. Или я ошибаюсь, подскажи мне, Эбергард. Я что-то не слышу ответа. Думаешь запугать меня своим адвокатом? Этой коровой?
— Мы каждое лето ездили с Эрной.
— А теперь она не хочет. Это ее выбор.
— Какая необходимость отправлять ребенка в лагерь на Украину, когда она со мной сможет отдохнуть в человеческих условиях, в нормальном месте…
— Тебе там дома поговорить не с кем? Скучно стало со своей проституткой модельной внешности? Всего доброго!
Нет, этот долгожданный, плодоносящий разговор она первой не закончит.
— Если Эрна не поедет со мной, я не дам согласия на выезд за границу!
Улрике: завтра расскажу, спи!! — и кому-то писал в голове (маме своей?): скоро — год без Эрны, не было ночи, чтобы, засыпая, он не думал о дочери, не болел, ни одного дня, и без надежды (Эрна не станет другой)… без надежды — только ползти к БЖ и выпрашивать — сама Эрна не захочет, а тогда выпрашивать зачем? Позвонила сама — 0. Прислала сообщений — 0. Писем — 0. Встреч — 0. Не нужен, все его возможности — никак, часами переписывается с одноклассниками и оставляет на парте безответные сообщения карандашом — но не отцу. Он поболеет еще, но выздоровеет. Была какая-то девочка. Теперь ее нет. Почему же ему не выздороветь? Пусть живет. Сейчас (а, скоро забудет, заснет) он даже в отмщение не верил, даже в — что кто-то (кроме мамы его и Улрике) заметит Эбергарда правоту, в то, что Эрна, поумнев, вырастив своих малышей, сама что-то запоздало поймет; или в то, что потом ее, другую, отведет кто-то в сторону, посадит за чистый стол и всё непоправимое уже разложит: вот была ты, вот был твой отец, вот так он, и вот так ты — и что не показав виду или не сразу, но на какое-то последующее ночное мгновение она вдруг всё — поймет, и закроет глаза руками, — да ни во что он больше не верил.
