Александр Покровский - «...Расстрелять!» – 2
Поезд отошел в полночь, говорили мы до трех, а потом они выяснили, что у меня жена – армянка, и замолчали, сказав перед этим что-то друг другу. Они смотрели в пол и улыбались, словно сожалели о потраченном на меня времени, качали головами и говорили: «Нет-нет, ничего, не бойся», – а я говорил, что не боюсь. «У нас есть азербайджанская пословица, – сказали они, – кто твоя жена по национальности, такой ты человек и есть. Нет, нет, ничего, не бойся».
Мы легли спать. Окно в купе оставалось открытым, и, прежде чем заснуть, я успел подумать: «Сейчас завернут тебя, Саня, в одеяльце и выкинут в окошко, и никто тебя в этой степи не найдет». А мимо окна с грохотом летела ночная степь, черная степь без огней, тело мое моталось на узенькой полке, а в голову лезло: «Завтра будет утро, утро будет завтра…»
Утром я проснулся чуть позже моих ночных собеседников. Я открыл глаза и увидел, что эти милые люди, так любезно оставившие меня в живых, уже вертикальны, выглядели они пожеванно и хмуро, на меня – никакого внимания, я перестал их интересовать, переговаривались они вяло, односложно.
Прощались мы вполне мирно, с шутками:
– Передай привет своим друзьям-армянам.
– Обязательно передам.
Я спросил, где они работают. Двое оказались работниками обкома, а третий, тот худенький и небритый, собиравшийся еще вчера идти всем народом, оказался служителем муз – выпускником института культуры.
Дальше в купе я поехал один. За окном бежала серая холмистая пустыня с клубками колючек; иногда проскакивали деревья, каналы, канавы, низкие домишки, запутавшиеся в зелени, загаженные станции, гуси, лошади, отары овец и виноградники – все это быстро продергивалось мимо скачущей лептой и надолго замещалось все той же клочковатой пустыней. Равнинный Азербайджан – богатейшая земля, лежащая в беспорядочном хламе, – моя родина.
Состав снижает скорость и медленно ползет вдоль заграждений. Это граница с Ираном. С нашей стороны – два ряда колючей проволоки на столбах с сигнализацией и пограничные заставы, со стороны Ирана – та же голая равнина без признаков жизни и лишь где-то на горизонте встают холмы; на одном из них белыми камнями выложен портрет Хомейни. Он смотрит в нашу сторону. Ни пограничников, пи заграждений. «Тах-тили-тах, тах-тили-тах», – стучат колеса, и меня бьет о стенку вагона. Пути так изношены, что кажется, что поезд когда-нибудь с них соскользнет, как бусинка с ниточки, – как здесь до сих пор не было крушений?
На одной из станций выяснилось, что от Миндживана в Кафан пойдут только четыре вагона: пассажиров нет, так какой смысл гонять пустые вагоны? Смысла никакого нет, мне пришлось срочно перебираться в соседний вагон, я помог перетащить вещи женщинам-армянкам из соседнего купе. Чего только у них не было: ящики, ящички, посуда, зеркала, стекла, рамы, карнизы, узлы, коробки – все, что осталось от нажитого. Вот зеркало, старое зеркало, посмотрите, какое хорошее, как бросить, жалко, всю жизнь жили в Арменикенде, знаете, там наверху, э-э… дом был, двор был, виноград был, все бросили, а что делать, завтра придут – убьют. А здесь она купила маленький дом, курочки есть, огород, приходите в гости обязательно.
Армянки оживают – в вагоне только свои, улыбаются, разглаживают лица ладонями, скоро конец их мучениям, скоро их встретят мужья. Мужчины боятся ездить по дороге Баку-Кафан, могут убить, поэтому весь скарб перевозят женщины, немолодые, сухонькие женщины. Когда они тащат на себе узлы, на их худых, цыплячьих шеях вылезают все жилы, а мужчины боятся ездить: могут убить.
Потом они рассказывали про Сумгаит, про нападение на роддом, как младенцев выкидывали в окна, разрывали, отрезали им головы. Все это рассказывается быстро, почти скороговоркой, переходя с русского на армянский, и я уже половину не слышу, опять нарастает этот ужас, страх, Господи, как от него уйти? Я покрываюсь гусиной кожей, мне просто холодно, холодно, трясет. Очень хочется, чтоб они замолчали. Конечно, они не очевидцы и рассказывают только с чужих слов, но когда они это говорят, я верю сразу, и у меня глаза начинают вылезать из орбит. Господи, ад не под землей, он на земле, а люди – чудовища.
В купе входит мужчина. Он садится, долго слушает – толстый, старый, с большим животом, с большой головой. Он включается в разговор и говорит, что во всех армянских поселках готовили такую же резню, как и в Сумгаите, но здесь армяне были готовы – ждали их. А они пронюхали и не пришли. Трусы. Могут резать только женщин и детей, да и то, когда десять на одного. Нет, их тоже надо было резать: здесь в Кафане и в Ереване. Когда они почувствуют силу, резня прекратится, а если их сейчас не порезать, то они еще сделают резню. Надо показать силу. Когда они почувствуют силу, резня прекратится.
Я ловил себя на том, что то, что он говорит об ответной резне, мало меня возмущает. Скорее всего, я просто устал от дороги, от всех этих разговоров, от ненависти. В какой-то момент я перестаю его слушать, я начинаю наблюдать за его лицом, за его влажным ртом; у него движется только рот, а в остальном он неподвижен: неподвижны глаза, руки, сложенные па бедрах, неподвижно тело – этакая гора мяса и сала. Я замечаю, что он небрит и как-то очень волосат, что волосы растут у него даже на лбу, под глазами, на пальцах рук, торчат из ушей, ноздрей, бровей. Какое-то время он еще говорит и говорит про резню и про то, как было бы хорошо, если бы армяне тоже… потом он замолкает и молчит, потом, неожиданно вздрагивая, вздыхает – длинно, тихо, как-то неожиданно тихо для такого большого тела. Женщины тоже молчат. Все устали.
Когда поезд подходит к Кафану, все снова оживают, на лицах сразу улыбки, все хватают сразу узлы и тащат их к выходу, говор, лучезарность, руки, вцепившиеся в узлы и чемоданы, прощание, пожелания всего хорошего, например здоровья; поезд останавливается, дернувшись напоследок, и говорящая людская колбаса выдавливается к выходу, чтоб исчезнуть в двери и из моей жизни навсегда.
Кафан. Маленький, пустынный вокзальчик с буфетом – туалетом – залом ожидания. Когда-то здесь было оживленно, сейчас – пусто. Кафанские азербайджанцы уезжали отсюда огромными семьями, от мала до велика, с такими же узлами и зеркалами, с какими армяне уезжали из Баку, – перевозка рухляди с места на место, Что может быть нелепее этих узлов и чемоданов, старых, облезлых, когда люди, бросив все, едут в никуда, когда рушится мир, когда в душе стариков поселяется ноющая пустота, а в душе молодых – злоба, но они цепляются за эти свои кастрюли – последние осколки прошлого, они прижимают их к себе, как бы защищаясь этими осколками от зияния будущего.
– Зачем живет такой народ!
Говорящий, армянин-буфетчик, вскидывает руку знакомым жестом, ладонью вперед, он только что отказался продавать минеральную воду двум азербайджанцам, случайно зашедшим в буфет перед отходом бакинского поезда, и теперь ораторствует:
