Мо Янь - Страна вина
Вот все и раскрылось. Я выдохнул, словно огромная тяжесть свалилась с плеч.
— Ты, кандидат, человек очень и очень неглупый. Не стал искать соринку в чужом глазу. Должно быть, давно почувствовал, что она мне не родная. Поэтому, думаю, мы с тобой можем стать близкими друзьями, и я расскажу тебе все самое сокровенное. Я женщина, а не каменный лев у ворот Гугуна[185] и не флюгер на крыше и уж тем более не какое-нибудь примитивное двуполое кишечнополостное. Мне хочется всего, чего хочется женщине, но ничего этого я не получаю… Кому есть дело до моих мучений…
— Почему же ты тогда не развелась?
— Я слабая женщина, боюсь, будут осуждать…
— Просто дичь какая-то.
— Да, дичь, но с этим покончено. Могу объяснить, почему не развелась. Потому что специально для меня он создал очень крепкое вино на основе трав под названием «Симэнь Цин».[186]
Выпьешь, и такие фантазии приходят в голову, получше всякого секса… — В ее голосе слышалось сладостное смущение. — Но с тех пор, как появился ты, это вино почему-то не действует…
Стучать в дверь больше не хотелось.
— Женщина несколько десятилетий томилась на медленном огне, как медвежья лапа, вымоченная в специях, и теперь она, наконец, дошла. Неужели ты не слышишь, мой дорогой кандидат, какой аромат от нее исходит…
Дверь распахнулась. Волной накатил божественный аромат тушеной медвежьей лапы. Я ухватился за косяк, словно утопающий за борт лодки…
4Пуля настигла смуглого карлика, и его тело подбросило вверх, будто он собрался взлететь. Но горячий кусочек свинца быстро вывел из строя центральную нервную систему, и конечности начали беспорядочно подергиваться. Стало ясно: свои тайные колдовские способности, описанные кандидатом виноделия в рассказе «Герой в пол-аршина», карлик уже не проявит — не взмоет в воздух и не прилипнет к потолку, как огромный геккон. Как раз наоборот: подскочив на несколько сантиметров вверх, тело соскользнуло с колен шоферицы и рухнуло на пол. Оно яростно вытягивалось на полу, мышцы ног напрягались, словно подрагивающие зимой под ветром провода линии высокого напряжения. Вощеный дубовый пол был заляпан кровью и мозгом. Потом одна нога стала вытягиваться и сокращаться, как шея молодого петушка под ножом, причем с такой силой, что все тело плавно закружилось. Оно крутанулось раз десять, ноги перестали подрагивать, и произошло следующее: тело карлика замерло, и его стала бить неукротимая дрожь. Сначала со стуком колотилось все тело, затем стали трястись отдельные участки. Создавалось впечатление, что группы мускулов, как бывалые футбольные болельщики, образуют «мексиканскую волну». Дрожь начиналась с пальцев левой ноги, перемещалась со щиколотки на бедро, и выше по боку до плеча, где переходила по лопаткам на правое плечо и спускалась до бедра, щиколотки и пальцев правой ноги, а потом все повторялось в обратном порядке. Так продолжалось довольно долго, и наконец дрожание прекратилось. Из карлика звучно вышел воздух, и замершее тело вдруг обмякло. Он был мертв и походил на черного крокодила, вроде тех, что кишат в тропических болотах.
Наблюдая за агонией карлика, Дин Гоуэр ни на минуту не спускал глаз с шоферицы. Когда тот соскользнул с ее гладких голых коленей, она опрокинулась навзничь на кровать с пружинным матрацем, застланную белоснежной простыней. Беспорядочно разбросанные на кровати подушки и подушечки странной формы были набиты утиным пухом, и когда ее голова упала на большую подушку с розовым цветочным орнаментом, он заметил, что в воздух легко взмыло несколько пушинок. Ее широко раздвинутые ноги свисали с кровати, и эта поза мгновенно всколыхнула все накопившееся в душе. Вспомнилась бурная страстность шоферицы, и тут же напомнила о себе затаившаяся в сердце ревность. Он закусил губу, но огонь злобы, бушевавшей в груди, был сродни страданиям раненого зверя, и у него вырвался мучительный стон. Пнув безжизненное тело карлика, он с еще дымящимся пистолетом в руках подошел к шоферице. Ее обнаженная плоть с новой силой пробудила и любовь, и ненависть: он надеялся, что она мертва, а еще сильнее была надежда, что она лишь потеряла сознание. Он приподнял ей голову: за чуть приоткрытыми, мягкими, вовсе не упругими губами посверкивали похожие на ракушки зубы. Перед глазами следователя вдруг промелькнуло то осеннее утро у шахты Лошань, когда она грубо впилась в него этими губами и он ощутил, какие они холодные, мягкие, совсем не упругие — странное дело — словно старая вата. И тут меж бровей он заметил черное отверстие с горошину, а вокруг глазных впадин — крохотные частички с металлическим отливом и понял, что это следы от пули. Его качнуло, к горлу снова подступила тошнотворная сладковатая жидкость. Он упал перед шоферицей на колени, и хлестнувший из его горла поток крови окрасил ее плоский живот в ярко-алый цвет.
«Я убил ее!» — ужаснулся он.
Протянув руку, он тронул отверстие указательным пальцем и почувствовал, что оно горячее, а рваные края царапают кожу. Ощущение было какое-то очень знакомое. Порывшись в памяти, он наконец вспомнил, что это ощущение из детства, когда водишь языком по вылезшему новому зубу. Тут же вспомнилось, как он ругал за это сына. Этот круглолицый, круглоглазый мальчонка, который всегда — и в чистой одежде, и в грязной — выглядел неряшливо, с большим ранцем за плечами, с небрежно повязанным красным галстуком и ивовым прутиком в руках подошел как-то к нему, трогая зубы кончиком языка. Следователь потрепал его по голове, а тот недовольно хлестнул его по ноге прутиком: «Ну тебя! Зачем трогаешь? Разве не знаешь, что от этого дурачком стать можно?» Голову склонил набок, прищурился, вид самый что ни на есть серьезный. «Глупыш! — улыбнулся следователь. — От этого дурачком не станешь, а вот если зубы языком лизать, кривыми вырастут…» От всех нахлынувших воспоминаний в душе поднялась горячая волна. Он торопливо отдернул руку от шоферицы, и на глазах у него выступили слезы. Чуть слышно прошептав имя сына, он сжал кулаки и, хлопнув себя по лбу, выругался:
— Болван! Какой же ты болван, Дин Гоуэр, как ты мог сотворить такое!
Мальчонка тогда недовольно глянул на него, повернулся и пошел прочь. Быстро передвигаясь на крепких маленьких ножках, он очень скоро скрылся среди сновавших туда-сюда автомобилей.
«За двойное убийство смертной казни не избежать. Но прежде я должен повидаться с сыном». И он перенесся мыслями в провинциальный центр, далекий, словно на другом конце земли.
Схватив пистолет, в котором остался лишь один патрон, он выбежал из дверей ресторана. Стоявшие при входе лилипутки вцепились в него, но он стряхнул их с себя и с риском для жизни устремился наперерез мчавшемуся по улице потоку машин. С обеих сторон то и дело слышался отвратительный скрежет тормозов. Одна машина даже толкнула его сзади, но лишь придала ему ускорение, и он вылетел на тротуар. От ресторана доносился гвалт и крики. Он мчался что было сил по усыпанному палой листвой тротуару, смутно соображая, что сейчас раннее утро и что на омытых дождем небесах теснятся кроваво-красные рассветные облака. Холодный дождь шел всю ночь, было скользко, а невысокие деревья, одетые мохнатым инеем, казались сказочно красивыми. Он и глазом не успел моргнуть, как уже бежал по знакомой брусчатке. В сточных канавах, над которыми поднимался молочно-белый пар, плавали такие деликатесы, как копченая свиная голова, жареные фрикадельки, черепаший панцирь, тушеные креветки и свиные ножки в соевом соусе. Несколько стариков в лохмотьях вылавливали эти вкусности сетью на длинных шестах. Губы у них лоснились от жира, щеки у всех румяные: видать, пищевая ценность этих отбросов достаточно высока. Лица нескольких проезжавших мимо велосипедистов вдруг исказились от отвращения, и они с криками изумления беспорядочно посыпались вместе с велосипедами в узкую придорожную канаву. Велосипеды и тела нарушили ровную гладь воды, и пахнуло такой жуткой смесью перебродившего винного жмыха и вони от трупов животных, что его чуть не вытошнило. Он бежал возле самой стены и, споткнувшись на какой-то неровности, упал. Сзади летели беспорядочные крики: «Держи его, держи!» Поднявшись, он оглянулся: уже целая толпа бесновалась и кричала, но броситься за ним никто не решался. Он побежал дальше, уже чуть медленнее. От волнения сердце колотилось так, что заныла грудь. Вот и знакомый мемориал павших борцов. Похожие на пагоды кроны вечнозеленых деревьев создавали впечатление особой святости и чистоты.
«И чего я бегу? — думал он. — От суда небес не скроешься, наказание, может не сразу, но настигнет, разве от него убежишь!» Однако ноги по-прежнему несли вперед. Под развесистым платаном прямой, как шест, стоял тот же продавец клецок. От корзин клубами валил пар, и его лицо то скрывалось за ним, то выплывало снова, словно уродливый лик луны из-за редких рваных облачков. В голове смутно промелькнул образ этого старика с желтоватым патроном в руке — платой за съеденные клецки. «Надо бы забрать этот патрон», — подумал он, но желудок напомнил ему вкус этих клецок — со свининой и луком-пореем, а зимний лук-порей самый вкусный и самый дорогой… Он ведет ее за руку по рынку; крестьяне из ближних деревень, разложив на земле свой товар, сидят на корточках и жуют холодные пампушки, в зубах у них застревают кусочки лука. Старик разжимает ладонь, показывает ему этот красивый патрон, и на скрытом за легкой дымкой лице появляется какое-то умоляющее выражение. Он всматривается, пытаясь понять, чего хочет старик… И тут его мысли прерывает собачий лай. Откуда ни возьмись перед ним, словно тень, возник тот самый пес, полосатый, как тигр. Лай доносился вроде откуда-то издалека, раскатываясь по верхушкам трав на далеком лугу, а тут, вблизи, слышался вполовину тише. Пес как-то странно кивал тяжелой головой, разевая и смыкая пасть, но оттуда не вылетало ни звука, все куда-то ускользало, как во сне. Красный диск солнца еще лишь поднимался, зажигая зарю, но его свет уже проникал через редкие листья платана и отбрасывал нечеткие тени, которые сеткой расплывались на желтоватой шкуре собаки. В глазах пса не было ненависти или злобы, и лаял он не угрожающе, а будто подавал дружеский знак: двигай, мол, дальше. Следователь что-то промямлил старику-продавцу, но слова отнесло порывом ветра. Старик громко переспросил, и он пробормотал: «Мне надо идти искать сына».
