Вспышки воспоминаний: рассказы - Ли Мунёль

Удивительным, по моему мнению, было и вознесение моего отца на небо. Взрослые говорили, будто мой отец вернулся домой изрешеченным пулями трупом, но я помнил не это. А то, как он в своих белых холщовых одеждах с края могилы на нашем семейном участке взмыл, словно журавль, в небо. Я, очевидно, наблюдал за этим мистическим действом из-за плеча рыдавшей матери, но когда потом заговорил о нем, был в очередной раз уличен в абсурдной лжи. Оказалось, описанный мною облик отца соответствовал его фотографии, что висела в рамке в прихожей старшего дяди, а на семейном участке, с которого, по моему убеждению, улетел отец, просто располагалась могила. Мне разъяснили, что пережитое на могиле отца, к которой мать таскала меня на спине, смешалось в моей голове с увиденным на фотографии, и в придачу дали строгий наказ впредь подобного не болтать.

На самом деле, эти воспоминания воспринимались людьми относительно спокойно. Но были среди моих детских воспоминаний и такие, от которых я, заплатив суровую цену, вынужден был отказаться или даже отречься.

К таковым, в частности, следует отнести воспоминания о слипшихся мужчинах и женщинах. В пору моего раннего детства все взрослые жили слипшись по двое, но потом как-то незаметно разлиплись. Вдруг заинтересовавшись, когда и почему это произошло, я обратился к жене двоюродного брата — ведь касавшиеся ее, весьма свежие, воспоминания мне легко было подкрепить доказательствами. Тогда она еще не злилась на меня так, как впоследствии.

— Невестка, а невестка, когда вы с моим братом разлиплись?

— Чего? О чем это вы, деверь, толкуете? — спросила она, глядя на меня так, словно я нес околесицу.

— Прежде вы с моим братом жили вроде как слипшись, а потом разлиплись — вот о чем.

— Ерунда какая, когда это мы…

— Невестка, но ведь вы и правда завсегда лежали слипшись, сидели слипшись, разве нет? — сказал я, изобразив, будто притягиваю ее к себе.

Невестка почему-то покраснела, хотя к тому времени она уже четыре года пробыла замужем, а я только успел пойти в младшую школу. В буравивших меня глазах мелькнула настоящая злость. От взгляда невестки я смешался, но, начав уж, продолжил:

— Слипшись, ходили в поле, дергали сорняки, таскали воду — разве нет? Так когда же вы разлиплись?

— Куда это, деверь, годится говорить такое?! Ну-тко попробуйте еще раз — все расскажу мужу, ужо он вам всыплет!

Не показавшаяся мне пустой угроза рассказать все мужу была довольно жестокой. Ее исполнение привело бы к серьезным последствиям. В те времена мы с матерью обретались на правах приживалов в доме умершего уже старшего дяди, и двоюродный брат, который оставался единственным взрослым мужчиной в семье, относился ко мне весьма строго. Из страха перед братом я отстал от невестки, но, надеясь все-таки удовлетворить свое любопытство, начал расспрашивать других женщин села, которые, по моим воспоминаниям, когда-то жили, слипшись с мужчинами. Судя по тому, что женщины либо смущались, либо сердились, это было похоже на правду, однако все они отнекивались, словно сговорившись. И наконец я таки получил взбучку. Я пристал с расспросами к какой-то молодухе, и тут перед глазами у меня замелькали искры. Это невесть откуда взявшийся двоюродный брат отвесил мне оплеуху своей тяжелой, как крышка чугунка, рукой.

— Каков поганец! Эта безотцовщина опять за свое! Проклятое отродье!..

Он притащил меня домой и хлестал прутом так, что тот истрепался — только признавшись, что соврал насчет якобы виденного прежде, я смог избавиться от незаслуженной экзекуции.

Еще больше страданий принесли мне воспоминания о прокаженных. Только успели исчезнуть из окрестностей нашего села красные партизаны, как появились прокаженные. Из-за прокаженных мы перестали ходить за съедобными цветами и сосновой мезгой в ближайший лес, за земляникой и диким виноградом в долину и из-за них же чуть было не бросили подворовывать пшеницу и картошку на полях. Ходили слухи, что прокаженные на придомовых участках в зарослях ячменя подстерегали детей в надежде подкрепиться их печенью, и кое-кто уже исчез, играя в прятки.

И вот что случилось однажды. Придя вслед за братом и его женой в поле, я там слонялся от скуки, как вдруг в зарослях начавшего созревать ячменя услышал шорох, свидетельствовавший о человеческом присутствии. Я, конечно, испугался, но резкий шум, который примешивался к шороху, заставил меня побороть страх. К счастью, поблизости стояла старенькая сторожка — как раз на таком расстоянии, чтобы прокаженный не успел поймать меня, если заметит, и чтобы можно было увидеть то место, откуда доносились звуки, — и я бросился туда.

Это и правда был прокаженный. Здоровенный, он, крепко держа девушку, выжирал у нее печень. Издалека было не очень хорошо видно, но девушка стонала, изогнувшись, наверное, от боли, а на ее наполовину открытой груди точно была кровь.

Я в ужасе ринулся вон из сторожки. То ли потому, что прогнила прошлогодняя соломенная веревка, то ли потому, что я, опешив, потерял осторожность, перила, служившие мне опорой, отвалились, и меня угораздило с криком грохнуться на землю. Потревоженный, прокаженный поймал меня и стал, обнажив желтые зубы, грозить:

— Тут в селе живешь? Если сболтнешь кому об этом, останешься без печени!

Я удрал с поля, синий от страха, и действительно никому не рассказал об увиденном. Какое-то время я мучился ночными кошмарами, но в конце концов успокоился. Я тогда еще не ходил в школу, значит, мне было от силы шесть.

Я снова вспомнил тот случай вскоре после того, как получил взбучку от брата. Не столько даже из-за ассоциаций со «слипшимися», а из-за того, что однажды на базаре встретил ту девушку, у которой, как я думал, прокаженный выжрал печень.

— Странненько…

Забыв про угрозы здоровенного прокаженного, я в упор смотрел на девушку. Она тоже, похоже, узнала меня. Бросила торговаться за комусины [8], а может, кроссовки, повернулась и, больно ухватив за запястье, потащила меня на задворки рынка.

— А ну, поди сюда! Чего странненько?

Как только мы отошли от торговых рядов, она впилась в меня взглядом. Но я не особо испугался, может быть, потому, что был уже второклассником и смотрел на нее, как на девчонку, свысока, а может быть, потому, что поблизости толпились покупатели.

— Как ты живешь без печени?

— Чего?

— Тогда, на ячменном поле, прокаженный выжрал у тебя печень… Как же ты выжила?

— О чем ты? Где ты чего видел? Только попробуй, сказани такое еще раз!

Когда она в ответ на мои беззлобные слова больно меня ущипнула, я тоже разъярился:

— Вот стерва, чего щиплешься? Печень у тебя выжрал прокаженный, а виноват я?!

— Да ты достал уже!

Она двинула мне кулаком, я в слезах повалился на землю и давай голосить — и тут появились парни из нашего села.

— Ну у тебя, девка, и характер! Нипочем замуж не выйдешь! Этак сцепиться на базаре с мальцом!..

— Да уж, тому, кто захочет на такой жениться, придется заняться карате! У нее талант людей мутузить…

На самом деле, они просто флиртовали с ней, а не меня спасали.

И все же с их появлением ей пришлось отпустить мое запястье.

— Попробуй сказани про меня еще что-нибудь! Рот порву!

Она стрельнула в мою сторону угрожающим взглядом, но я уже не мог сдерживать злость. К тому же у меня имелись надежные защитники, чего было теряться?

— Девчонка без печени, думаешь, я боюсь твоих угроз?

Я и не подозревал, какую страшную бурю навлекаю на себя! Прошло три дня с тех пор, как сельские мальчишки, заинтересовавшись, попросили меня пояснить сказанные слова, и я без колебаний выложил, что видел, а потом смылся от них. Давно утратив всякую привязанность к дому, я шлялся по улицам до темноты, а когда вернулся, мать плакала на краю веранды, двоюродный брат же в злости поддакивал какой-то суровой старухе.

— Вот он, гаденыш! Который распустил все эти слухи…

Осознавая тревожность обстановки, я с дрожью вошел в ворота, и брат, замолчав, показал на меня пальцем. Тут же старуха, сверкая взглядом, грубо схватила меня и повалила на пол, придавив коленями мои руки.